Все свидетельские показания, и я это знал доподлинно, и ещё до ареста, были лишь о том, что меня когда-то, очень давно, видели на каких-то встречах в обществе Григория или Пылёвых, обо мне кто-то что-то сказал, и эти кто-то уже все мертвы, а значит — и подтвердить некому.

Да и что подтверждать? Мало ли кто что и кому говорил в своей жизни. Все, кто меня видел когда-то, подтверждали, что было это лет десять назад, за исключением одного раза — празднования Нового Года в 1999 году, на острове Санта-Круз де Тёнериф, но и это ни о чём не говорило.

Предъявленные мне сегодняшние основания для задержания: подготовка убийства мадам, ведущей арбитражное дело в судах со стороны ранее упомянутого НПО, — не имели оснований и, мало того, и фактических подтверждений, для которых и не было ни какой почвы. Я и МУРовцы доподлинно знали, что реальное обвинение не может подняться выше несанкционированного прослушивания телефонных переговоров, а имеющаяся у них запись разговора двух моих, на сегодняшний день, подчинённых, давала понять о готовящемся прыжке человека — «дикого прапора» — на капот её машины, едущей во дворах на малой скорости, с единственной целью: не дать ей появиться на судьбоносном суде, что могло бы решить дело в нужную сторону. Её отсутствие не могло отложить суд, потому что был и второй представитель НПО, равный по полномочиям, но не по способностям и возможностям применения своих знакомств — просто пока ещё девочка-студентка, что давало шансы на успех.

Жизни и здоровью чиновника в юбке ничего не угрожало, как теперь не угрожал и шантаж по имевшимся у меня материалам прослушивания телефонных переговоров и слежки. И я понимал: МУРовцы знают это точно, хотя и могут «раздуть» и, наверняка, сделали бы это, доведя дело до суда, ведь как-то прокурор подписал санкцию на арест. Главный козырь, который у них был и о котором мне удалось узнать в процессе допроса: их намерения в отношении родственников и семьи не оставили бы камня на камне, муж сестры был бы арестован, его бизнес погиб, как и всё, что давало средства для вполне приличного их существования. И что интересно — почва, с точки зрения юриспруденции, вполне могла использоваться для законного доведения до процесса, который, скорее всего, опираясь на однобокие показания, которые имели место быть, отпустил бы за недоказанностью, но, вероятно, через два года после ареста, чего для своих родственников я допустить, разумеется, не мог.

Затем, доказать что-то, находясь в тюрьме очень трудно, хотя бы из-за быстро иссякающих ресурсов, либо конфискованных, либо уходящих на содержание защиты, не говоря уже об очень ограниченных возможностях. Я не мог позволить себе подобную роскошь и лишить благосостояния и положения близких мне людей, ни в чём не виновных, но могущих пострадать из-за того, что сделал я когда-то.

Мало того, мужа сестры вполне могли обвинить в участии в ОПГ, а это от 8 до 15 лет, чего требовала противная сторона по арбитражному суду, что я воспринял, как полное отсутствие совести у этих людей (нельзя переводить ради своей выгоды арбитражное в уголовное — это обязательно «аукнется»), хотя оснований к этому не было — как управляющий он был нанят один раз для продажи фабрики, производящей из отходов картонную упаковку, но расторг договор о найме в связи с тем, что подготовленная уже сделка сорвалась из-за разгильдяйства нанимающей стороны. И вся вина его заключалась лишь в дальнем родстве со мной.

А потом, по предыдущим судам и приговорам я доподлинно знал, что все судьи верят «безупречному» слову Грибкова-«Булочника», не требуя фактических доказательств. То есть осуждён я буду в любом случае, и в основном — за жизнедеятельность в ОПГ, что оставляет мало шансов когда-нибудь выйти на свободу, а раз так… В конце-концов, я предложил Трушкину, под его честное слово (и надо заметить, господа преступники, он его сдержал) — в обмен на чистосердечное признание по ряду преступлений, в основном, убийств, совершённых мною, не трогать ни родственников, ни друзей, хотя бы по той простой причине, что они действительно непричастны.

Замечу, что потуги на это, как и желание обвинителей на судебном следствии, скорее всего, с подачи опять-таки представителей НПО, были, но слово осталось нерушимым. И, кстати, МУРовцы самочинно взяли на себя обет помощи и защиты, в случае необходимости, для моей семьи.

Противостояние этих суток закончилось приездом представителя прокуратуры господина В.В. Ванина, который оформил надлежащим образом юридическую часть и явку с повинной, выглядевшую как самовольная выдача оружия и боеприпасов к нему — дюжина «стволов» и несколько сот патронов. И я, и сотрудники понимали, что центр моего кабинета в доме — не то место, где можно этот складик пропустить (за день до ареста, почистив оружие, ящик с ним я оставил на видном месте, под столом, где найти его не составляло проблемы), но на мой аванс ответили своим. После подписания бумаг, при визировании своей подписи, когда, кстати, я долго вспоминал, как она выглядела и смотрел на получившееся, потому что не видел (подпись и фамилию) и не пользовался ими полтора десятка лет — сердце ёкнуло.

Ввиду занятой мною позиции, была дана команда на мягкий обыск квартир и домов, где уже несколько часов без света сидели перепуганные взрослые и дети, и эту «мягкость» я тоже воспринял, как уступку, хотя удар для близких этими мероприятиями сам по себе был жестоким, ведь никто из родственников даже не подозревал о моём фееричном прошлом.

Все четырнадцать часов допросов на столе передо мной лежали четыре телефона, обнаруженные при мне во время ареста, один номер из которого милиционерам удалось узнать, его-то они некоторое время и прослушивали, благодаря чему и появились около больницы. Чем ближе к вечеру, тем чаще они разрывались от звонков, прежде всего ударяя по сердцу. Я знал, кто звонит по каждому из работающих телефонов, и мысленно прощался с каждым абонентом. Больше всего поступало звонков от

Ирины и, в конце концов, когда всё закончилось, я даже отказался от предложенной возможности поговорить с ней или с сестрой, чтобы объяснить ситуацию — был уверен, что если какие-то отношения с кем-то и продлятся, го духовность и конечность их предопределены тем, что они обо мне сегодня узнали. Отчасти я был прав, но лишь отчасти и далеко не в отношении всех.

Если вернуться к причине моего ареста, не имевшей под собой ни одного факта подтвержденного нашими действиями в соответствии с надуманными предъявленными статьями УК, могу сказать следующее: в случае с подобным мне персонажем, нужны ли они!?

Закон — законом, но в отношении себя (и только в отношении себя) я пожалуй соглашусь с таким методом работы даже одобрю — ибо и сам поступал так же, вспомнить хотя бы принятое мною решение в отношении моего шефа Гриши «Северного».

Уверен, что и МУРовцы прибегли к подобному в виде исключения. Почему уверен? Да потому что до поголовных арестов, после распада «профсоюза», за год до этого, то есть во время, когда он еще существовал, опера предлагали «главшпанам» другие пути решения, которые несколько раз были отвергнуты последними. А раз так, значит шли поступательно, пробуя все варианты.

Мало того, можно предположить, а это после «Осиных» слов, сказанных им во время временной (на пол года) экстрадиции из Испании в Россию, о том, что до окончания его срока в этом королевстве, милиционерам еще дожить надо, что мысли об охоте на них начали воплощаться в реальную угрозу, и тем больше, чем реальнее становилась моя личность, превращающаяся из легенды в факт.