Шестеренкин благодушно внимал, а Кирилл, продолжавший цитировать совершенно нелепое, на его взгляд, стихотворение, видел, что клиент дозревает. Милованов проинструктировал, что Шестеренкина можно купить только лестью. Он любит говорить о своей гениальности. Купленную в магазине книжечку, кстати, совершенно не пользующуюся спросом, Кирилл самолично несколько раз перегнул и притоптал в дорожной пыли, чтобы придать ей более потасканный вид. По пути к стилисту, Кирилл вызубрил несколько строк из его рифмованных виршей. Оставалось надеяться, что Шестеренкин не очень хороший эксперт и не заметит, что от книжных страниц отчетливо пахнет типографской краской, так, как только может пахнуть совершенно новая, ни разу не открытая книга, а также, что Шестеренкин не будет слишком усердно экзаменовать его на предмет своего творчества.

– Ну-с, молодой человек, вот вам ваша книга с моим автографом. Честно говоря, прежде я не подозревал, что в милиции работает столько моих поклонников. Я думал, что это грубоватые люди, а оказывается, что ничто человеческое вам ни чуждо. Как настоящему ценителю, я прочту вам сейчас свой новый стихотворный эпос.

Кирилл задохнулся от восхищения, подумав про себя, что легче составить протокол места преступления, чем впихнуть в себя еще одну порцию рифмованной бурды. Однако следовало держать марку. После обязательной программы можно будет обратиться с просьбой.

– Ну, как? – спросил Шестеренкин.

– Я восхищен, – оскалив зубы, произнес Кирилл. – Я надеюсь, что этот шедевр войдет в вашу новую книгу?

– Разумеется, – надменно почесав живот, произнес Шестеренкин. – Я думаю, что вам не вредно будет послушать мою поэму, которую я решил назвать «Овсы цветут».

Шестеренкин уже открыл рот, чтобы начать декламировать свое очередное творение, но Кирилл был начеку.

– Владимир Георгиевич, я дико извиняюсь, но я крайне стеснен во времени. Не могли бы вы прежде помочь мне разобраться вот с этим.

Шестеренкин брезгливо бросил взгляд на пачку листочков, а Кирилл услужливо подлил масла в огонь.

– Тем более, что скоро состоится ваш творческий вечер, если я не ошибаюсь. Вот там-то я и дослушаю до конца все ваши стихи.

Шестеренкин крякнул и милостиво кивнул. Протянув руку к пачке бумаги, он взял первый лист, и углубился в чтение.

* * *

Мужчина за столиком сидел один уже час. Он непрерывно подзывал официанта, тот услужливо подливал ему водку. Мужчина пил, но, похоже, забирало его плохо. Максим недоуменно смотрел на дорогую одежду, которая нуждалась в чистке и стирке, на золотые перстни на пальцах с плохо остриженными грязными ногтями. Дорогие, мало поношенные туфли были пыльными, словно щетка никогда не касалась их с тех пор, как их вынули из коробки. Руки мужчины заметно тряслись, остекленевшие глаза тупо смотрели в одну точку. Пухлые щеки, которым требовалось быть розового цвета, посерели и заметно обвисли. Глаза, обведенные темными кругами, провалились, напоминая темные омуты. Максим вспомнил, что он уже видел этого мужчину несколько недель назад. Тогда с ним был молодой парень, сильно смахивавший на Бреда Питта. Вид у обоих был цветущий, а теперь перед Максимом была развалина.

Максим кашлянул и подошел ближе. С деньгами было совсем плохо, а этот тип явно не беден. Конечно, он уже пьян, как свинья, но может это и к лучшему, авось много не потребует. Главное, подать себя. Подойдя к столику вплотную, он вторично кашлянул и спросил с робкой надеждой:

– У вас не занято?

Мужчина поднял на него мутный взгляд и посмотрел тупо, словно на пустое место. Внезапно его взгляд прояснился.

– Богдан?

Максим опешил, а потом собрался с духом.

– Меня зовут Максим…

Интерес мужчины сразу угас. Он вновь опустил взгляд в бокал. Максим кашлянул.

– Я могу присесть? – спросил он еще более робко, внутренне понимая, что сейчас получит отказ. Мужчина поднял голову. По его дрожащей щеке катилась слеза. Глаза были красными и воспаленными, словно он давно не спал. После недолгой паузы, он кивнул. Максим с радостью сел и с вожделением посмотрел на бокал с водкой. Выпить хотелось до жжения в желудке. Мужчина уловил этот взгляд и подозвал официанта.

– Чем тебя угостить?

– Мартини, – попросил Максим. Мужчина повернулся к официанту.

– Водки ему и мне.

Официант кивнул и удалился. Максим несколько растерялся, однако собрал все свое самообладание и выдавил самую чарующую улыбку.

– А что такой симпатичный мужчина делает здесь в полном одиночестве?

– Помолчи, – грубо ответил мужчина, уткнувшись в свой бокал. Максим оторопело замолчал. Подошедший официант поставил перед Максимом бокал, в котором плескалась водка, налитая на один палец, и подлил водку мужчине. Максим призывно поднял бокал.

– За что выпьем? – игриво спросил он, приготовившись звонко чокнуться бокалами. Контакт не клеился.

– За упокой раба божьего Богдана, – ответил мужчина. – Пусть земля ему будет пухом.

«Веселенькое начало», – подумал Максим, ловко опрокинув бокал в рот. Мужчина проделал то же самое, а потом, хмуро бросив на стол несколько банкнот, направился к выходу, на ходу бросив Максиму почти равнодушно: – Пошли.

Максим с ходу настроился на романтический лад, однако ничего не получилось, хотя мужчина по имени Эдуард и сделал попытку. Закончилось все тем, что они лежали в постели, молча глядя в потолок.

– Сегодня сорок дней, – неожиданно произнес Эдик, – я хотел с сестрой его поговорить, но она истерику устроила прямо при людях… А они смотрели… И менты цепляются… Думают, это я его… Я, когда узнал, чуть не сдох прямо на работе. Домой полетел, думал ошибка. Менты вовсю шуршали, на диване Милена в обмороке, а он посередине комнаты лежит без лица… И кровь… Всюду кровь… На ковре, на стенах… Соседка говорит, крики слышала… Он и в ту ночь кричал, когда мы его… Теперь так и стоит в ушах его крик, пока не выпьешь… А выпьешь, все забывается…

Эдуард неожиданно отвернулся к стене и зарыдал.

* * *

Дневник Богдана Тихомирова, 12 июля

Эдик спит. Всего несколько дней назад я не мог предположить, что вернусь к нему, после того, что он со мной сделал. Как же я его тогда ненавидел…

Они пришли вчетвером, пьяные вдребаган. Приставать начали почти сразу. Потом один из них полез ко мне в штаны. Я оттолкнул его, а другой крикнул, что я, мол, недотрогу из себя строю. Я его послал и сразу получил по морде, потом меня ударил третий, а Эдик… Эта сволочь стояла и смеялась. А потом он стал стаскивать с себя штаны. Он уже возбудился и был готов… сволочь.

Наверное, в организме есть какая-то защитная фигня, позволяющая забить то, что опасно для него. Иначе я сошел бы с ума, вспоминая эти лоснящиеся морды, эти тела, пахнущие мускусом… боль и унижение… Дерьмо!!!

Я зализывал раны несколько дней. А потом он явился, как ни в чем не бывало, с его цепочками, браслетами, часами и прочей золотой мишурой. Я плюнул ему в морду, а он, утерся и униженно просил прощения. Он, видите ли, пьян был…