— Война еще не закончилась, — говорю я, — а всю мою семью уже убили французские солдаты.

Дасьен в шоке.

— Извини. — Он взглядывает на Франсуа. — Я не знал…

Я киваю.

— Об этом даже император не знает.

— Но ты понимаешь, что это будет совсем не та страна, из которой ты уезжал? — спрашивает Франсуа.

— Тогда мне есть чем заняться. Возрождением своей родины.

Они смотрят на меня и не верят, и я знаю, что они думают. Зачем кому-то менять цивилизованную Францию на отсталый Гаити, где царит беззаконие, где так жарко и грязно, а города сровнены с землей? Но они никогда не слышали, как шуршат ветвями пальмы на весеннем ветру, будто перекликаясь друг с другом. И не пробуждались от душного дневного сна, разбуженные далекими раскатами грома. Пусть плантации моего отца больше нет, но земля-то никуда не делась!

Фонтенбло

Декабрь 1810 года

— Прочесть вам? — предлагает Гортензия. Она откладывает кисть в сторону. После того как Наполеон в прошлом месяце подарил мне эту комнату, я учу ее живописи. Она хорошая ученица, но, кажется, слишком быстро утомляется.

— О Фердинанде там все равно ничего не пишется, — устало отвечаю я. — А уж об Адаме — тем более.

— Этого вы не знаете.

Но я знаю. Ее мать в бытность императрицей, может, и любила посплетничать, но только не мой отец. Она достает письмо из уже вскрытого конверта и начинает:

«Дражайшая моя Мария! Ты пишешь, что чувствуешь себя лишенной свободы, но уверяю тебя, эти месяцы пролетят быстро, и ты скоро познаешь радости материнства. Господь подарил мне тринадцать детей, и хотя некоторых из них Он очень рано принял назад в Свои объятия, я всегда буду благодарен Ему за их, пускай мимолетное, присутствие на этой земле. Что бы ни ожидало тебя в будущем феврале — мальчик или девочка, живой или мертворожденный ребенок, — знай, что императорский дом Габсбургов-Лотарингских тобой гордится.

В прошлом месяце я отправил к тебе князя Меттерниха с подарком и получил известие, что ты больше не принимаешь гостей мужского пола наедине. Если это так, я сожалею, что это коснулось и князя тоже. Я полагал, у императора больше здравомыслия».

Гортензия опускает письмо, и мы молча глядим друг на друга. Мой отец прекрасно знает, что каждая крупица адресованной мне корреспонденции прочитывается наполеоновскими министрами, тем более письма из Австрии.

— А ведь это реприманд![10]— говорит она наконец.

— Да, — соглашаюсь я.

После того как в сентябре Наполеон объявил при дворе о моей беременности, он запретил мне покидать дворец. Теперь мне не разрешаются даже прогулки с Зиги. Как будущей матери императорского наследника мне запрещено все, что может быть опасным в физическом и моральном отношении. Когда я попыталась возразить, что, мол, тюрьма не лучшее место для рождения ребенка, он спросил, каких занятий мне больше всего недостает.

— Да всех! — с негодованием ответила я. — Свежего воздуха, прогулок по саду…

И тогда он приказал посадить зимний сад в самом дворце. А когда этого оказалось недостаточно, чтобы убить скуку, построили еще и студию для занятий живописью.

По правде сказать, в беременности оказались свои плюсы: я, например, теперь наслаждаюсь сном в одиночку, могу есть, что захочу… Сегодня на завтрак пила кофе с густыми сливками и булочками, а вечером буду миндальное молоко со сладкой выпечкой. Но это слабое утешение, если вынужден жить, как затворник в монастыре.

— Надо пройтись по дворцу, — вдруг предлагает Гортензия. Она откладывает письмо моего отца и хлопает в ладоши: — Зиги, ко мне! — Мой спаниель выскакивает из своей теплой корзины рядом с камином и прыгает ей на колени, лижет в щеку и радостно лает. — Ему нужно прогуляться.

Мне хочется нагнуться и взять его, но носить собаку на руках мне уже тяжело.

Я кладу руку себе на живот и улыбаюсь, ощущая внутри легкое движение. Но что если ребенок пойдет в отца? Или еще хуже — в тетю Полину? Я замечаю, что Гортензия с любопытством за мной наблюдает, и говорю:

— Хочу девочку.

Она надевает Зиги ошейник и вздыхает:

— Я всегда мечтала о девочке. Но своих сыновей ни на кого на свете не променяю, — быстро добавляет она. — Даже притом, что они сейчас в Австрии.

Вот бы нам поменяться местами, думаю я.

— И долго отец намерен их там держать?

— Пока Наполеон не призовет его обратно в Париж, — тихо отвечает она. — А это может произойти хоть завтра. А может — и никогда.

— И ты не просила императора за ними послать?

Она смотрит многозначительно.

— Когда умер мой старший сын, и я по нему убивалась, Наполеон обвинил меня в том, что я люблю своего сына больше, чем его. Луи он вернет в Париж тогда, когда ему вздумается, наше мнение тут ни при чем. — Интересно, думаю я, какие приказы он станет отдавать ради нашего ребенка, а Гортензия ободряюще похлопывает меня по коленке: — У вас все будет хорошо, — заверяет она. — Посмотрите, как вам до сих пор везет. — Но меня мучает вопрос, что почувствовал Адам в Вене, когда узнал о моей беременности. Какое уж тут везение! — А если будет мальчик, то вы свою задачу выполнили. — Она поднимается с кресла, Зиги весело лает. — Идем?

Мы выходим из моей художественной студии, приткнутой в углу дворца Фонтенбло, и Зиги впереди нас несется по залам, обнюхивая каждый встреченный по пути сапог и поднимая лай, если владелец сапога останавливается.

— Вон салон Полины, — шепотом сообщает Гортензия.

Я смотрю на богато украшенные двустворчатые двери, и при виде нас лакеи немедленно их распахивают, я даже не успеваю жестом показать, чтобы этого не делали.

— Ее величество императрица Франции, — объявляет один, — и ее королевское высочество, принцесса Бонапарт.

Я останавливаюсь и переглядываюсь с Гортензией.

В этом дворце салона Полины я еще не видела. Теперь я знаю, что подобно обстановке ее покоев во дворце Нейи здесь также воспроизведен интерьер египетского дворца, с мебелью черного дерева и настенными росписями. Алебастровые лампы выполнены в форме сфинксов, а на каминной полке курятся благовония.

Но больше всего потрясает меня не внутреннее убранство зала, а вид Полины, водрузившей ноги на шею мадам Шамбодуэн. Я лишаюсь дара речи. Княгиня Боргезе использует женщин в качестве подставки для ног?

Полина поднимается с затейливого египетского трона. На руках у нее Обри. Ошейник на левретке из золота и лазурита. С царственной мордочкой и с широко расставленными темными глазами, собака выглядит так, будто смотрит на тебя из глубины какой-нибудь египетской гробницы.