– А верит ли народ, что перед ним законный царевич?

– Горе тому, кто не признает в нем истинного сына Грозного! – ответствовал князь Михаил. – Народ растерзает сего неверующего!

Проблеск радости проглянул в лице инокини. Она не помнила сына. Она не знала, погиб он или спасся. Она боялась ошибиться, признавая его. Но коли блестящий царедворец, приехавший за ней, подсказывает ей ответ… Ах, какой камень спал с ее понурых плеч! И она постаралась не заметить угрозу, которая прозвенела в словах князя Михайлы.

И вот мать с сыном – с сыном ли – встретились и бросились друг другу в объятия, и Марья Федоровна отправилась в Новодевичий монастырь – ожидать прибытия невесты Димитрия, польской красавицы Марианны Мнишек, которой надлежало быть перекрещенной в Марину.

Князь Михайла тоже ожидал ее приезда – с затаенным нетерпением. Наверное, что-то подобное испытывал каждый мужчина. Что ж там за дива заморская? За царя отдать дочь была бы счастлива любая, самая знатная семья на Руси. Димитрий владел насильно взятой, но потом влюбившейся в него Ксенией Годуновой, дочерью прежнего государя. Однако всем было известно, что стоило отцу Марианны, воеводе сендомирскому Юрию Мнишку, выразить неудовольствие, как Ксения была немедля отправлена в монастырь. Димитрий с легкостью отказался от прославленной красавицы – ради кого? Ради кого устроена встреча, небывалая по пышности?

Сейчас все это увидят…

Карета Марианны была запряжена двенадцатью белыми в черные яблоки лошадьми. Каждую лошадь вел под уздцы особый конюх, разряженный пуще некоторых шляхтичей. Карета снаружи была алая с серебряными накладками, с позолоченными колесами, обитая изнутри красным бархатом. Марианна сидела на подушках, унизанных жемчугом, и все ее белое платье было усыпано жемчугом и алмазами.

Она вышла из кареты и приостановилась, чуть покачнувшись.

Князю Михайле были видны ее ошеломленные глаза. Лицо – да, лицо не дрогнуло, маленькая девушка отлично владела собой, но расширившиеся глаза…

Более пышную встречу трудно себе и представить. Похоже, у польской панны закружилась голова при виде сотен встречавших ее бояр, думных дворян, стрельцов, детях боярских,[6]гайдуков, гусар… И все разряжены, кругом все сверкает, искрится на солнце. А люди, люди! Сколько лиц, и не только русских. Персы, грузины, турки в толпе… Даже одного арапа можно было увидеть, однако князь Скопин-Шуйский знал, что арапчонка купили для нее отец и жених вместе.

Сначала на царскую невесту смотрели молча. Потом посыпались пренебрежительные смешки:

– Чем она его так приворожила? Ну разве что и впрямь приворотными зельями. Ведь посмотреть не на что, ни росту, ни стати. От горшка два вершка, в поясе тоньше, чем оса: ветер дунь – переломится.

Насмешничали женщины. Мужчины молчали – все как один.

Молчали… И Скопин-Шуйский, кажется, понимал, почему.

Конечно, ни ростом, ни статью полячка даже отдаленно не напоминала русских дебелых красавиц, ту же Ксению Годунову. Но что-то дрогнуло в душе князя Михайлы при виде ее. Эта несказанная гордость в каждой черте лица и в осанке, этот презрительно изогнутый рот, эта легкость движений… Ее хотелось схватить на руки, закружиться, прижимая к себе, хотелось подбросить ее и поймать, хотелось осыпать ласками, которыми не осыпают жен, принимающих супруга на ложе в рубахах, застегнутых до подбородка, дрожащих от стыда, в темноте…

Но великий мечник умел владеть собой ничуть не хуже, чем государева невеста. Не зря о нем говорили, что он еще в детстве имел «многолетний разум»! Ни одна мысль, ни одно чувство не отразились в его красивом лице. Вот только глаза могли бы его выдать, но никто не заглядывал в его глаза.

На свадьбе Димитрия князь Скопин-Шуйский, разумеется, присутствовал тоже. Он стоял с мечом позади государя и на венчании, и на пиру. Матушка его, княгиня Елена Петровна, была в «сидячих боярынях» – за большим столом. Честь великая! Однако особой радости от сей чести на лице матери князь Михайла не видел.

Да и другие боярыни сидели, словно куклы нарумяненные да набеленные, с каменными лицами. Если у всякого (или почти у всякого) мужчины Марина (да, теперь ее иначе не называли) Мнишек вызывала странный, тревожный, необъяснимый восторг, то женщины ощущали к ней отвращение, смешанное с завистью. И сейчас они чувствовали себя оскорбленными. Ведь маленькой полячке, которую сейчас две боярыни, Наталья Мстиславская и Катерина Шуйская (а между прочим, последняя была не только дочерью Малюты Скуратова, но и сестрой покойной Марии Годуновой, убитой прислужниками нового государя, и честь, оказываемая его сестре, была с его стороны как бы знаком того, что Димитрий зла не помнит… но если не помнил он, то помнили другие… только молчали до поры), выводили из церкви, чтобы следовать в столовую избу, оказывались почести, которые прежде никому еще, ни одной царице московской, не оказывались. Ни Софье Палеолог, драгоценный византийский подарок Ивану III, ни Елене Глинской, ради которой великий князь Василий Иванович натворил в свое время столько безумств, ни Анастасии, любимейшей жене Ивана Грозного, ни Ирине Годуновой, которой муж ее, Федор Иванович, был необычайно предан, ни Марье Григорьевне Годуновой… Они все были мужние жены, царицы лишь постольку, что стали женами царей. Их не короновали. А Марина была венчана на царство даже прежде венчания с государем! Теперь она была как бы независима от брачного союза. В случае развода она осталась бы царицей, а если бы Димитрий умер, она могла бы царствовать без него. Эта тоненькая девушка была миропомазана, возложила на свои кружевные воротники бармы Мономаха, она прошла чрез врата, доступные только государям!

И вот сегодня она венчалась с царем по православному обряду, одетая по-русски.

Ее платье, бархатное, вишневого цвета, с длинными рукавами, было столь густо усажено драгоценными каменьями, что местами не различишь цвет ткани. На ногах Марины сафьянные сапоги с высокими каблуками, унизанными жемчугом; голова убрана золотой с каменьями повязкой, переплетенной с волосами по польскому образцу. Говорили, что повязка сия стоила семьдесят тысяч рублей. Громадная сумма, немыслимая! Но Марина то ли привыкла, то ли уже устала удивляться окружающей ее роскоши, и лицо ее сейчас было спокойно.

Великий мечник лишь изредка поглядывал на царицу. Пышный наряд, столь отличный от польского платья, должен был преобразить ее до неузнаваемости. А между тем она и в пудовых одеяниях московских государынь оставалась все той же птицей залетной, все той же заморской королевной, которую так хотелось схватить на руки, закружиться, прижимая к себе, хотелось подбросить ее и поймать, хотелось осыпать ласками, которыми не осыпают жен, принимающих супруга на ложе в рубахах, застегнутых до подбородка, дрожащих от стыда, в темноте…

Изредка до князя Михайлы долетал говорок собравшихся. Судачили и русские, и поляки. Первые злословили над дурной приметой: когда отец невесты, воевода сендомирский, въезжал во дворец в великолепной карете, белый конь, который вез его, вдруг пал. А поляки, немногие из коих были допущены к обряду венчания, втихомолку пересказывали другие странности, которые они видели. Много смеху вызвало у них то, что чашу, из которой пили новобрачные, потом бросили на пол, мол ,тот, кто первый наступит на осколки, будет главенствовать в семье. Видимо, опасаясь непредвиденного, первым ступил на осколки патриарх, и шляхтичи начали тревожно шептаться о том, что, кажется, католическая вера не будет в чести при дворе…