— Сперва все перепугаются, увидев их и прочитав первые слова. Нынче ведь все боятся.

— Да, — говорит она. — Все…

Но для них самих, для Квангелей, она делает исключение. Почти все боятся, думает она. Все, но не мы.

— Тот, кто найдет, — повторяет он сотни раз обдуманное, — испугается, вдруг кто-то видел их на лестнице. Быстро спрячет открытку и уйдет. Или опять положит ее на пол и скроется, но потом придет другой…

— Так и будет. — Анна воочию видит перед собой лестничную клетку, обыкновенную берлинскую лестничную клетку, плохо освещенную, н-да, каждый, кто держит в руке такую открытку, вдруг почувствует себя преступником. Ведь на самом деле каждый думает так же, как написавший открытку, а подобные мысли недопустимы, потому что грозят смертью…

— Некоторые, — продолжает Квангель, — сразу же отдадут открытку блокварту[19] или полиции: лишь бы поскорее сбыть ее с рук! Но и это ничего не значит: в партийной ли инстанции, нет ли, политфункционер или полицейский — все они прочитают открытку, она на них подействует. И если хотя бы узнают из нее, что сопротивление еще существует, что не все идут за этим фюрером…

— Да, — говорит она. — Не все. Мы не идем.

— И таких станет больше, Анна. Благодаря нам станет больше. Быть может, мы наведем других на мысль писать такие же открытки, как я. В итоге десятки, сотни людей возьмутся за перо и будут писать, как я. Мы наводним Берлин этими открытками, затормозим работу машины, свергнем фюрера, окончим войну…

Он умолкает, ошеломленный собственными словами, этими мечтаниями, которые в такую поздноту обуревают его бесстрастную душу.

Но Анна Квангель, взволнованная видéнием, говорит:

— А первыми будем мы! Хотя, кроме нас, никто об этом не узнает.

Внезапно он совершенно будничным тоном произносит:

— Возможно, уже многие думают так, как мы, погибли-то уже, поди, тысячи мужчин. Возможно, уже есть такие, что пишут открытки. Но это не важно, Анна! Что нам за дело? Главное — мы пишем!

— Верно, — соглашается она.

А он вновь увлечен перспективами начатого предприятия:

— Мы встряхнем и полицию, и гестапо, и СС, и штурмовиков. Всюду пойдут разговоры о таинственном авторе открыток, они будут устраивать облавы, подозревать, выслеживать, проводить обыски — тщетно! Мы будем писать, снова и снова!

— Глядишь, и фюреру эти открытки покажут, — подхватывает Анна, — он сам их прочтет, мы ведь его обвиняем! Бесноваться будет! Он же, говорят, всегда беснуется, чуть что не по его. Прикажет нас найти, а они нас не найдут! Придется ему и дальше читать наши обвинения!

Оба умолкают, ослепленные такой перспективой. Кем они были вот только что? Неведомыми людишками, частичками огромной, темной толпы. А теперь оба совсем одни, отрезанные, отмежеванные от других, ни на кого не похожие. Вокруг них лютый холод одиночества.

Квангель видит себя в цеху, среди обычной суматошной гонки: подгоняющий и подгоняемый, он внимательно поворачивает голову от станка к станку. Для них он так и останется старым дураком Квангелем, одержимым работой да своей окаянной скаредностью. Но в голове у него мысли, каких ни у кого из них нет. Каждый из них помер бы со страху от таких мыслей. А у него, у старого дурака Квангеля, они есть. Он всех их обдурит.

Анна Квангель думает сейчас о том, как завтра они отправятся в путь с первой открыткой. Чуть злится на себя, слегка недовольна, что не настояла войти в дом вместе с Квангелем. Прикидывает, не попросить ли его еще разок. Пожалуй. Вообще-то Отто Квангеля просьбами не возьмешь. Но, может, нынешним вечером, когда он так непривычно весел? Может, прямо сейчас?

Но раздумывает она слишком долго. И когда решается, замечает, что Квангель уже спит. Ладно, тогда и ей надо спать, может, завтра получится. Улучит минутку и обязательно спросит.

И Анна тоже засыпает.

Глава 19

Первая открытка на месте

Завести разговор она осмеливается только на улице, так молчалив Отто этим утром.

— Куда ты хочешь отнести открытку, Отто?

Он недовольно отвечает:

— Не говори об этом сейчас. Не здесь, не на улице. — Но потом все же нехотя добавляет: — Я выбрал дом на Грайфсвальдерштрассе.

— Нет, — решительно возражает она. — Не надо, Отто. Ты сделаешь ошибку.

— Идем! — сердито бросает он, потому что она остановилась. — Я же сказал, не здесь, не на улице!

Он идет дальше, она следом, упорно настаивая на своем праве иметь собственное мнение:

— Не так близко от нашей квартиры. Если эта штука попадет им в руки, они сразу возьмут под наблюдение наш район. Давай пойдем на Алекс[20]…

Он призадумывается. Пожалуй, она права, нет, даже наверняка права. Ничего нельзя упускать… И все же внезапное изменение планов ему не по душе. Если они теперь пойдут на Алекс, времени останется в обрез, а ему никак нельзя опоздать на работу. Да и подходящего дома на Алексе он не знает. Домов там, конечно, много, но подходящий нужно найти загодя, а искать лучше в одиночку, без жены, она будет только мешать.

Немного погодя, совершенно неожиданно, он решается:

— Ладно. Ты права, Анна. Идем на Алекс.

Она искоса взглядывает на него, с благодарностью. Какое счастье, что он внял ее совету. А раз уж он доставил ей такую радость, не стоит просить его еще и о другом, о том, чтобы пойти в дом вместе с ним. Ладно, пусть идет один. Ждать будет страшновато, но, собственно, почему? Она ни секунды не сомневается, что Отто вернется. Он ведь такой уравновешенный, хладнокровный, не даст застать себя врасплох. Даже у них в лапах не выдаст себя, вырвется на свободу.

Пока Анна с такими вот мыслями шагает обок молчаливого мужа, они уже выходят с Грайфсвальдер на Кёнигштрассе. Она так погрузилась в размышления, что не заметила, как настороженно взгляд Отто Квангеля скользил по домам. Внезапно остановившись — до Александерплац еще довольно далеко, — он говорит:

— Ты пока посмотри на витрины, я скоро вернусь.

И он пересекает мостовую, направляясь к большому светлому конторскому зданию.

Сердце у Анны колотится все чаще. Она хочет окликнуть его: «Нет, нет, мы же договорились — на Алексе! Побудем еще немного вместе!» И: «Скажи мне хотя бы „до свидания”!» Но дверь подъезда уже закрылась за ним.

С тяжелым вздохом она оборачивается к витрине. Однако ничего там не видит. Прислоняется лбом к холодному стеклу, перед глазами искры. Сердце стучит