— Ой!.. Ах!.. О-о!..

Падая наземь, парень пустил разрывную пулю в чистое небо и, суча ногами, затих посреди деревенской улицы, в пыли которой бродили равнодушные ко всему куры.

Вечером лейтенант Ямагато с помощью поручика Сато стали допытываться у вдовы явинского почтальона, куда делся тот молодой японец, что жил у нее, и почему он не встретил десант возле деревни Явино. Замучив пытками невинную женщину, самураи приступили к ужину… В этот тихий и благодатный камчатский вечер, под трескучее пение кузнечиков в высоченной траве, японцы поедали сметану и лакомились говядиной.

Над колокольнею прозрачной от ветхости старинной церквушки Явина развевался японский флаг. А при въезде в деревню лейтенант Ямагато укрепил столб, на котором приколотил доску с широковещательной надписью: СМЫСЛО НА ЭТОЙ ТЫНЬ ПИСАНИ СЛОВ:

ИМЕННА ЭТОТ ЗЕМЛЯ УЖЕ ПРИНАДЛЕЖАЛ— СЯ ЯПОНИЮ — ПОЭТОМУ КТО ТОГО ТРОГАЕТ ЭТО ТЫНЬ БУДЕТЕ УБИТА КОМАНДИР ЯПОНСКИ ВОЙСКИ Но в Петропавловске еще ничего не знали… К ИСПОЛНЕНИЮ ДОЛГА В эту же самую ночь, на другом краю Камчатки, в душной погибели черемухи, красивая камчадалка Наталья Ижева отдалась любимому… Потом, лежа в мокрой траве, долго плакала. Лепрозорий не был отгорожен от мира забором, можешь бежать куда глаза глядят, но бежать было некуда!

— Не плачь и верь мне, — сказал траппер Наталье. — Ты сама знаешь, что я давно смотрел на тебя совсем не так, как смотрю на остальных людей… Не плачь, не плачь, я что-нибудь придумаю. Здесь жить не останемся.

— Где же? Где же нам жить?

— О-о, ты еще не знаешь, как широк этот мир…

Утром огородник Матвей, догадываясь, где всю ночь до зари пропадала Наталья, строго выговорил Исполатову:

— Нехорошо поступаешь, Сашка… неладно.

Исполатов смазывал «бюксфлинт». Он сказал:

— А ты, старче, не суйся не в свое дело.

Для верности траппер стукнул трехстволкой об пол, и опять (как тогда!) что-то тихо и внятно щелкнуло. Исполатов не думал, что у Матвея по-прежнему острый слух.

— Опять у тебя? — показал он на ружье. — Смотри, доиграешься, что тебе башку оторвет. Или закинь свой трояк на болото, или исправь курки… Я же слышал: у тебя опять сбросило!

— Да, Матвей, — подавленно ответил траппер. — Это на картечном стволе. Но в пулевых еще ни разу сброса не было…

— Взял девку, — продолжал свое огородник, — и без того богом обиженную, задурил ей голову. Конечно, Наташке жить бы да жить, но… лучше оставь ее. Не береди души девкиной! Ты погулял, собачек запряг, и до свиданья, а ей — хоть на стенку полезай.

— Не бубни. Надоело, старик.

— Старик… А тебе сколько вжарило?

— Тридцать восемь.

— Ото! После сорока на погост быстро поскачешь.

Исполатов ответил с угрожающей расстановкой:

— Ты ведь не спрашивал меня, что дальше будет.

— А что будет-то? Ни хрена уже не будет.

— Так ведь не закончится. Я человек цельный.

Прокаженный взял со стола стакан:

— Эвон посудина… Она цельная, покедова я не кокну ее. А про человека сказать, что он цельный, нельзя. Никто ж не видит, сколько трещин в душе у каждого! Ох, Сашка, я ведь про тебя все знаю… Бить бы тебя, да сил у меня не стало.

— Меня уже били, Матвей, а что толку?

— Опять в город? — спросил огородник.

— Да, надо…

— Не обидь Наташку-то.

— Никогда!

Наталья проводила его по глухой звериной тропе.

— Только не брось меня, — взмолилась женщина. Он поцеловал ее в прекрасные раскосые глаза.

— Мне с тобою еще здорово повезет, — сказал траппер. И ушел — бесшумно, словно зверь, ни разу не оглянувшись.

Плачущая камчадалка вернулась в лепрозорий.

— Привыкай, — сказал ей Матвей.

Он появился в Петропавловске как раз в тот день, когда прибыл гонец с полетучкой от явинского старосты.

Мужик толковый, — хвалил старосту Соломин. — В напрасный бой ввязываться не стал, а — исправно отвел жителей в горы Кима…

Это где такие? — Андрей Петрович посмотрел на карту. — Ага, вот здесь. Что ж, теперь очередь за нами!

— Не забывайте про Гижигу, — напомнил траппер.

— Я только и думаю, как выбить японцев с Камчатки и как доставить гижигинцам продовольствие…

Если в прошлую навигацию проникнуть на Гижигу кораблям не позволила сложная ледовая обстановка, то в этом военном году (даже при условии, если ветры отожмут ледяной припай к югу) японцы русских кораблей на Гижигу не пропустят.

— Вам приходилось когда-либо голодать?

На этот вопрос траппера Соломин сказал:

— Честно говоря, ни разу в жизни. Однако не подумайте, что сытый голодного не разумеет. Я сам душою изнылся, но затрудняюсь в выборе средств. Не ждать же нового наста!

— Если только морем, — подсказал Исполатов.

— Но как же нашему кораблю пронырнуть между Лопаткой и мысом Кокутан? Японцы заметят и сразу потопят шхуну.

— А вы поговорите с прапорщиком Жабиным…

Андрей Петрович навестил в гавани японскую шхуну, которая по весне обрела вполне божеский вид. Попрыгав на пружинистой палубе, тиковый настил которой напоминал певучие клавиши пианино, он сказал прапорщику:

— Вы бы хоть название кораблю придумали.

Жабин был занят делом: с помощью трех отставных матросов, живших в Петропавловске доходами с огородов, он обтягивал по борту упругие штаги, крепившие мачты. Ответил так:

— Я вам любое название с потолка возьму. Хотя бы и «Камчатка» — для конторы Ллойда мы ведь все глубоко безразличны!

Они прошли в рубку, где от японцев еще сохранилась традиционная простота «ваби-саби» — здесь ничего не было лишнего. Не было даже стола и дивана, только лежали циновки-татами, здесь же свалены карты, скрученные в рулоны. Лишь в углу торчала одинокая табуретка, явно принесенная с берега.

— Это мой престол, — показал Жабин. — Садитесь.

— Нет уж, прошу вас… Вы устали больше меня.

Концом костыля прапорщик ткнул в карты:

— Вся наша навигация. А компасик я достал. Правда, паршивенький, девиация не уничтожена, и боюсь, что вместо норда он станет показывать всем нам год рождения микадо…

Соломин рассказал о высадке японского десанта.

— Для вас это неожиданно?

Нет! Урядник уже выехал в Мильково, там собран очень боевой отряд из мужиков— ополченцев, из охотников-инородцев…

Надо, — сказал Соломин, — думать о помощи явинцам, ведь они там с детьми и бабками утащились в горы, а такого цыганского житья им долго не выдержать.