Ей никогда не будет дано утешиться тем, будто на нее оказывали давление или запугивали. Этого не было. Она сама загнала себя в ловушку, в лабиринт собственной конструкции и была слишком юна, слишком преисполнена благоговейного ужаса, слишком угодлива, чтобы настоять на своем или отступить в сторону. Ей недостало то ли душевной широты, то ли зрелости, чтобы обрести необходимую независимость духа. Еще тогда, когда она не сомневалась в своей правоте, требовательное религиозное братство плотно обступило ее со всех сторон и теперь смотрело выжидательно. Брайони не посмела бы разочаровать этих людей, стоя перед алтарем. Побороть сомнения можно было, лишь сплачиваясь с ними все теснее, неукоснительно придерживаясь того, во что, как ей казалось, она верила, гоня прочь все лишнее, снова и снова повторяя свои показания, — только это давало возможность избавиться от тревожной мысли о вреде, который она причиняет. Когда дело было закончено, приговор вынесен и братство начало рассеиваться, лишь способная безжалостно все забывать своенравная юность какое-то время защищала ее от себя самой.

— Зато я могу! И скажу!

Несколько минут они сидели молча, потом не перестававшая до этого дрожать Лола начала успокаиваться. Брайони понимала, что кузину нужно отвести домой, но ей не хотелось прерывать момент близости — она продолжала обнимать старшую девочку за плечи, а Лола, судя по всему, уже не противилась этому. Далеко за озером они заметили пунктирные вспышки света — кто-то шел по аллее с факелом, — но никак не отреагировали. Когда же Лола наконец заговорила, тон ее оказался раздумчивым, словно она неуверенно пробовала ногой дно маленького ручейка, в который стекались контраргументы.

— Но это же противоречит здравому смыслу. Он — близкий друг вашей семьи. Вряд ли это мог быть он.

— Ты бы не говорила так, если бы оказалась вместе со мной в библиотеке.

Лола вздохнула и медленно покачала головой, как будто нехотя примиряясь с тем, во что невозможно поверить.

Девочки снова замолчали, они могли бы сидеть там и дольше, если бы не сырость — хотя еще и не роса, — начавшая пропитывать траву, поскольку облака рассеялись и похолодало.

Когда Брайони шепотом спросила кузину: «Ты можешь идти?» — та храбро кивнула. Брайони помогла ей встать, и они направились через поляну к мосту. Сначала они держались за руки, потом Лола навалилась на плечо Брайони. И только когда они дошли до подножия холма, Лола разрыдалась, сквозь слезы пытаясь сказать:

— Я не могу, я слишком слаба.

«Наверное, лучше сбегать домой за подмогой», — подумала Брайони и хотела было уже сказать это Лоле и усадить ее на землю, но в этот момент они услышали голоса, доносившиеся сверху, и вслед за этим в глаза им ударил свет факела. «Это чудо», — подумала Брайони, узнав голос брата. Словно истинный герой, тот несколькими легкими прыжками преодолел разделявшее их расстояние и, даже не спросив, что случилось, подхватил на руки Лолу, словно та была маленьким ребенком. Издали доносился чуть сиплый от тревоги голос Сесилии. Ей никто не ответил. Неся Лолу на руках, Леон удалялся с такой скоростью, что Брайони едва за ним поспевала. Тем не менее, прежде чем они добрались до подъездной аллеи и Леон поставил Лолу на ноги, Брайони начала описывать ему события именно так, как она их увидела.

В последующие годы Брайони терзали воспоминания не столько о допросах, подписании письменного заявления и показаний, о трепете, испытанном перед входом в зал суда, куда ее по малолетству не допускали, сколько попытки собрать воедино фрагменты той ночи — от позднего вечера до рассвета. Как же утонченно чувство вины способно разнообразить пытку, кидая мячики подробностей в вечное кольцо, заставляя всю жизнь перебирать одни и те же четки.

Когда они оказались наконец в доме, наступило призрачное время грозных визитов, слез, приглушенных голосов, поспешных шагов на лестнице и ее собственного отвратительного возбуждения, начисто лишавшего ее сонливости. Разумеется, Брайони была достаточно взрослой, чтобы понимать: это звездный час Лолы, но сочувственные женские руки вскоре препроводили пострадавшую в спальню ожидать приезда доктора и врачебного осмотра. Стоя у подножия лестницы, Брайони наблюдала, как Лола в сопровождении Эмилии и Бетти, поддерживавших ее под руки, и Полли с тазом и полотенцами в руках, замыкавшей процессию, поднималась по ступенькам, громко всхлипывая. После ухода кузины и в отсутствие Робби — он еще не появлялся — Брайони перемещалась на авансцену, и то, как ее слушали, как ей доверяли, как деликатно подсказывали, представлялось признанием только что обретенной зрелости.

Вскоре перед крыльцом остановился полицейский «хамбер»,[16]и в дом вошли два полицейских инспектора и два констебля. Будучи для них единственным источником информации, Брайони старалась говорить спокойно. Роль ключевого свидетеля питала ее уверенность. То был неформальный период, предшествовавший официальным допросам, она просто стояла перед полицейскими в холле — Леон с одной, мама с другой стороны от нее. Однако как мама, которая повела Лолу наверх, могла столь быстро снова оказаться там? У старшего инспектора было тяжелое, изборожденное морщинами лицо, словно высеченное из гранита. Рассказывая свою историю этой внимательной непроницаемой маске, Брайони трусила, но, поведав все, что знала, испытала облегчение, будто камень свалился с плеч, и от живота вниз, по ногам, стало разливаться ощущение покорности. Оно напоминало любовь — внезапно нахлынувшую любовь к этому внимательному человеку, который бескомпромиссно стоял на страже добра, в любой час дня и ночи готовый вступить за него в бой, а за спиной у него была вся мощь человеческой добродетели и мудрости. Под его бесстрастным взглядом у Брайони перехватывало горло и прерывался голос. Ей хотелось, чтобы инспектор обнял ее, успокоил и простил, как бы безвинна она ни была. Но он лишь смотрел на нее и слушал. Это был он. Я видела его. Слезы должны были послужить еще одним доказательством того, что все ею пережитое и изложенное — правда, и когда мама ласково погладила ее по затылку, Брайони сорвалась, пришлось увести ее в гостиную.

Но если она лежала там на диване, пока мама утешала ее, как она могла помнить приезд доктора Макларена в черном сюртуке и рубашке со старомодным высоким воротником, с неизменным «гладстоном»[17]в руке? Этот человек был свидетелем трех рождений и бесконечных детских болезней в доме Толлисов. Отведя доктора в сторону, Леон вполголоса, по-мужски сдержанно — куда девалась его обычная беззаботность! — сообщил доктору о произошедших событиях. В последующие часы такие приватные консультации повторялись не раз. Каждого вновь прибывавшего точно так же вводили в курс дела; полицейские, врач, члены семьи, слуги теснились перетекающими одна в другую маленькими группками по углам комнат, в холле и на террасе. Никто не собирал их вместе, никто не делал заявлений. Об ужасном факте насилия было известно всем, но он словно оставался секретом, который шепотом передавался от одной группки к другой, когда кто-нибудь отходил от собеседников, чтобы с исполненным важности видом отправиться по какому-то новому делу. Пропажа детей в свете последних событий тоже приобретала более серьезный оборот. Но общее мнение, без конца повторявшееся, словно волшебное заклинание, сводилось к тому, что они мирно спят где-нибудь в парке. Таким образом, основное внимание постоянно было приковано к беде Лолы, находившейся теперь в спальне наверху.