Жил он на задворках Московской губернии, в шатком дачном, но хорошо отапливаемом домике с телефоном даже. Вообще люди потайной Москвы нового столетия умудрялись жить так, как будто социально ничего не изменилось и волчьи законы дикого капитализма их не касаются. У кого-то от советских времен были квартиры или дачи — которые можно было хорошо использовать. Другие работали, но необременительно (переводы и тому подобное), третьим — помогали то ли родственники, то ли неизвестно кто (по разным скрытым связям). Кто-то умудрился даже быстро заработать путем «бизнеса» в девяностые годы и потом жить на это — и так далее, и так далее. При всем при том интерес к деньгам как таковым, естественно, не то что презирался: это было даже ниже уровня презрения. Не презирают же клопов.

Филипов отправился к Цареву рано утром. И снова перед ним знакомый садик и великий, завлекающий в свою глубь лес, с тропинками посреди деревьев, погруженных в свои недоступные людям переживания. А Филипов был так погружен в верхний (то есть на уровне чистого сознания) поток бытия, что и не замечал, о чем грезят деревья, хотя мог бы, в конце концов.

Царев встретил его с распростертыми объятиями и с громовым хохотом.

— Славушка! Великий! Сам! Вот не ждал! — вскрикнул он. — Как ты там, в бытии-то?.. Как Дальниев? — Царев перешел на шепот. — Как Друг, как там его супруга… Галя, кажется?

Филипов отвечал, учтиво наклонив голову.

И они прошли в хаотичную комнатушку, где в креслах сидели два кота.

Слава осторожно вглядывался в лицо Царева: не новый ли он чуть-чуть сегодня? «Ведь у непредсказуемого так вполне может быть», — мелькнула мысль.

Царев отличался крайним мракобесием в своей непредсказуемости. О нем ходили слухи, что он-де вызывает с того света голодных и неказистых низших духов и насмехается над ними. Сам Всеволод несколько высокомерно отмалчивался по этому поводу, только пожимал плечами… Зато о своих небывалых сновидениях он рассказывал охотно и с тревожными подробностями. В его снах, видимо, присутствовали эманации, проекции по крайней мере по виду чудовищных существ, но Царев лихо и непредсказуемо с ними управлялся. «Куда они денутся от меня, если они во мне, так или иначе», — поговаривал он за обеденным столом своим друзьям.

Был он человек уже за тридцать, худощавый, с на редкость бледным лицом. Вид его почему-то пугал порой окружающих, хотя ничего такого устрашающего в его облике не было. «Милый человек», — говорили про него наиболее тупые дамы…

В уютную комнатку, где они расселись у небольшого столика, заглянула миловидная женщина, но Царев отмахнулся: мол, пока не нужна.

Слава сразу начал с дела и описал всю историю со Стасиком.

Царев так стал хохотать в ответ, что Слава чуть-чуть растерялся.

Царев откашлялся и извинился:

— Уж больно смешной случай.

— Почему?

— В принципе. Все люди и все существа смешны. Все, кто имеет тело, форму. Форма смешна, потому что, во-первых, ограничивает… К тому же глянешь — и правда смешно. Моя Любка, — он кивнул на дверь, — вообще как увидит человека, так сразу хохочет. Не может удержаться, нежная.

— А Стасик-то причем?

— Именно потому, что он ни при чем, я и хохочу… Подумать только, — и Царев ласково взглянул на Филипова. Серые глаза Всеволода были далеки от этой жизни. — Подумать только, такое маленькое существо, ваш Стасик, ну клопик просто после всего, и на него обрушилось то, что, может быть, и Богам не под силу… Ведь то, что им овладело, непонятная мистическая мощь, которая уносит его, ты же понимаешь, Слава, о чем речь… И почему на такого таракана и прямо-таки атомным залпом… Вот что смешно… Видимо, кто-то там, из высших, не в своем уме. Нарушают гармонию.

И Царев опять бледно захохотал. В ответ Филипов тоже захохотал. Не мог он удержаться, да и бытие разгулялось, по контрасту с пристально-бледным взглядом Царева. Так и смеялись они некоторое время.

— Ты меня все-таки не смеши, Сева, — наконец резко оборвал Ростислав.

— Ишь, смешун. Я, тебе скажу, вовсе не таракан, а образ и подобие Божие.

— Это в какую дыру посмотреть, — вздохнул Сева. — От позиции наблюдателя зависит… Ну, чего ж ты хочешь от меня?.. Разумеется, его найти?

— Конечно. Есть знак.

Царев устало огляделся вокруг, взял на руки сидящего в кресле кота и поцеловал его.

— Ты попал в точку. Я кое-что слышал. И потому поедем с тобой на дачу… знаешь к кому?.. к самому Оскару Петровичу Лютову.

Слава изумился, чуть не подпрыгнул.

— К этому авантюристу?! Извращенцу тайных наук?!

— Прежде всего, к знаменитому ученому, — с насмешливой важностью ответил Царев.

— А к Стасику-то он как?

— Слава, ничего не спрашивай пока. По дороге я тебе на кое-что намекну, а там сам увидишь. Ишь, любопытный…

От неожиданности Филипов погладил кошку.

— Кошку не трогай, — сурово оборвал Царев.

— Не буду, — совсем растерялся Ростислав.

— Кроме того, — как ни в чем не бывало продолжал Царев, — у этого Лютова меня еще интересует один нехороший феномен.

— Нехороший?! — удивился Слава. — Что за определение?

— Именно нехороший. Мы тоже об этом слегка поговорим.

Ростислав притих. Потом вздохнул и произнес:

— С тобой хоть в ад, Сева.

— Бывают случаи, по сравнению с которыми и путешествие в ад покажется приятной прогулкой. Но наш визит к Лютову, слава Богу, не из таких.

— Тихо, тихо. Не шути, Сева. Ты, говорят, над духами насмехаешься. Здесь их полно. Нехорошо смеяться над обездоленными. Потом, ты никогда не улыбаешься, ты или хохочешь, или, наоборот, не в меру серьезен и страшен по-своему. Почему ты не улыбаешься?

Царев ничего не ответил, только крикнул:

— Люба, войди.

Вошла Люба и уселась на край диванчика.

— Принеси все то, что ты хочешь нам принести. Люба принесла. Выпили.

— Люба моя была в состоянии клинической смерти. Повидала кое-что. Хоть и чуть-чуть отделилась, но как-то слишком вдаль прозрела. Другие в ее положении не так, поскромнее гораздо. Потому я ее и пригрел.

— Правда, Люба, побывали там? — добродушно спросил Филипов. — Ну, поздравляю.

Люба смутилась и покраснела.

— Эка невидаль. Уж не смейтесь надо мной. Побывала, и ладно.

Царев нежно погладил ее, словно потустороннюю, но уютную кошку. А потом отметил:

— А вот дальнейшая ее судьба будет действительно необычной. Такой цветочек вырастет лет через семь-восемь. Ого-го! Сам Небредов упадет.

Люба самодовольно улыбнулась.