Я была тогда, конечно, совершенно дикое советское существо, со всеми качествами, присущими простому советскому человеку, – недоверчивая, опасливая, не слишком приветливая в манерах, редко улыбающаяся… Еще чего, стану я притворяться! Я улыбаюсь, только когда есть причина. Так-то чего задаром улыбки раздавать! В то время как вокруг все улыбались по поводу и без повода. И я не верила этим фальшивым, как я считала, улыбкам. Я, естественно, этому примеру не следовала, поэтому производила впечатление человека недовольного, подозрительного и недоброжелательного.

И это в то время, когда внутри я испытывала самые восторженные чувства и к этому городу, и к этим людям!

К сожалению, были два важнейших фактора, разбавлявшие этот восторг, отравлявшие мне пребывание в магической стране Загранице.

Как уже говорилось, словарный запас мой ограничивался дюжиной малопонятных слов про Джима с его полкой и фразой «How do you do». И даже эту полезную фразу я употребляла неправильно. Она, оказывается, произносится только при первом знакомстве, а при дальнейших встречах используется другая формула: «How are you?» – я же лепила ее даже по утрам, здороваясь с родственниками. «Как вы /ты/ делаете?» – перевела я ее для себя. Что делают – неизвестно, но англичане вообще чудной народ, все-то им делать, делать… даже для приветствия желают знать, «как делаете»!

Короче, не было у меня английского языка. Я была немая, а потому поглупевшая до полной дурости. Это ощущение немоты и глупоты преследовало меня и мучило ужасно. Оно меня мучило, но – оно же способствовало тому, что я с чрезвычайной скоростью начала английский язык в себя впитывать. Откуда придется. Из воздуха, из вывесок, из телевизора, из световых реклам на зданиях, из газет и даже из книжки «Эксодус», которую прочла от корки до корки, понимая только отдельные длинные слова, схожие с французскими. На коротенькие двухбуквенные словечки, всякие там in, on, up, to, by, of, которые так и роились мушками на каждой странице, изменяя до неузнаваемости смысл даже знакомых слов, я просто не обращала внимания. И, что самое удивительное, все же получила о книжке какое-то представление! (А также некое сказочное представление о стране Израиль, от которого позже удалось отделаться не без труда.)

Затем я поучилась пять недель регулярным образом в так называемом «техническом колледже» при муниципалитете, где за некоторую плату обучали языку иностранных работников и иммигрантов, а всех желающих – чему угодно, даже хлебопечению.

С преподавателем мне и тут чрезвычайно повезло. Мистер Бойс был молод, отлично образован и большой энтузиаст своего неблагодарного ремесла. К нему приходили ученики самого разного уровня, от индийцев, которые свободно говорили по-английски и хотели лишь «подчистить акцент», до таких, как я, не освоивших даже азов. И ко всем он успевал найти подход и оптимальный метод обучения. Увы, довести это обучение до какого-то пристойного уровня ему практически никогда не удавалось – кто-то нашел работу и уходил, у другого кончалась виза, и он уходил, ученица влюбилась в местного жителя и ушла, а у кого-то просто не было больше денег… Полного двухлетнего курса обучения не заканчивал, кажется, никто.

Сразу распознав во мне отчаянное стремление поскорее заговорить, наш учитель вцепился в меня мертвой хваткой. Домашние задания, которые он мне задавал, регулярно отнимали у меня полночи. По окончании уроков он требовал, чтобы я провожала его домой и по дороге говорила с ним о предметах и о людях, которых вижу. В затруднительных случаях объяснял по-французски. Он даже и русский знал прилично – в армии обучили, сказал он, – но разговаривать со мной по-русски отказался наотрез. Чаще всего, дойдя со мной до своего квартала, он круто заворачивал и шел обратно, провожал меня до станции электрички, заставляя до изнеможения складывать и произносить английские фразы. Произносить! За произношением он тоже следил жестко – заставлял то шире раскрывать рот, то, наоборот, сжимать зубы, мучил проклятым английским «th», которое я норовила произносить как «д», уж про «w» я и не говорю. Простейшие слова оказывались почти непреодолимыми. Знаете, как по-английски произносится «no», то есть «нет»? Или «coat» – «пальто»? А произнести пробовали? По-английски, не по-американски? Сложив губы трубочкой? Вот то-то. А меня мистер Бойс сумел научить! И велико было его огорчение, когда я годы спустя приехала в Лондон после длительного пребывания в Штатах и позвонила ему со своим новообретенным американским прононсом. «Не может быть, – сказал он мне по телефону, – это не Юлия. Она звучала как достойная молодая английская женщина, получившая образование в частной школе, а теперь? Черт знает что! Вы все потеряли!» Да, английское произношение я потеряла, а со временем приобрела некую смесь русского, американского и ивритского акцента с легким налетом голландского – от мужа-голландца. Некоторые люди, не зная, как определить мой акцент, решают считать его аргентинским.

В результате всех этих усилий, ближе к концу моего пребывания в Лондоне я уже могла вести минимальную беседу. Правда, мои собеседники, обманутые бойкостью моего английского, часто говорили вещи, которых я или не понимала, или понимала совершенно иначе. И попадала впросак.

Мне особенно запомнились такие три случая.

В университетской компании, куда привел меня м-р Бойс, зашел разговор о русской поэзии. Ко мне обратились как к авторитету и спросили, хороший ли поэт Белла Ахмадулина. Сама я была к ней равнодушна, но тут хотела патриотично похвалить. Элегантно, по-английски. И решила блеснуть свежеосвоенным словечком: «Yes, quite good!» – сказала я после короткой паузы на обдумывание. В словаре «quite» переводилось как «вполне, совсем, всецело». Но я не знала, что словечко очень коварное, это «вполне» вроде бы и одобрительное, но таит в себе прохладное «в общем, ничего», особенно после паузы. Так что же, настаивали англичане, хороший она поэт – или quite good? «Yes, yes, quite good!» – радостно повторила я. Похвалила, называется. «Почему же тогда русские от нее в таком восторге? – недоуменно сказал тот, что спрашивал. – “В общем, ничего” поэт – это плохой поэт!»

Второй случай был еще нелепее. На какой-то вечеринке я заметила, что на меня посматривает весьма симпатичный молодой мужчина. Я, как положено, поправила волосы и сказала себе, что надо бы улыбнуться. Но улыбки давались мне с трудом, а молодой человек тем временем подошел ко мне и произнес фразу, начинавшуюся словами: «Вам, конечно, не раз говорили, что вы…» – дальше я не поняла. Я живо откликнулась: «What?», но тут же спохватилась, это звучало не очень вежливо. Тогда я выловила из памяти нужную формулу: «Повторите, пожалуйста», на что он сказал: «С удовольствием» – и повторил ту же непонятную фразу. Я чувствовала, что он говорит что-то приятное, и мне очень хотелось понять, что. Словарь был у меня всегда с собой, я спешно покопалась в сумке, вынула его, открыла и опять попросила повторить – медленно, пожалуйста. Он начал было: «Вы знаете, что вы…» – затем вдруг засмеялся, дотронулся легонько до моего плеча, пробормотал: «Nothing, nothing, doesn’t matter!» – и быстро отошел. Я почувствовала себя полной идиоткой, да так оно и было.

Обе его фразы я хорошо запомнила и дома разобрала со словарем. Он сказал мне сперва, что я очень привлекательная девушка, а потом – «ничего, ничего, неважно». Ему-то, может, и неважно, но мне было очень важно!