Она последний раз покрутилась перед зеркалом, выглянула в окно – Роберт во фраке безропотно ожидал у подъезда – и вышла из комнаты.

И они отправились в «Нельсон-ревю», здесь же, на Курфюрстендамм.

– Я думала, это запрещено, – шепнула Роберту на ухо Полина, когда в разгар канкана среди многочисленных танцовщиц в блестках и страусовых перьях на эстраду триумфально явилась рыжая примадонна и публика взорвалась аплодисментами. – Ведь она – мужчина?

– Да, – кивнул Роберт.

– В таком случае слухи о здешней ненависти к гомосексуалистам явно преувеличены.

– Ну да, Нельсон-шоу не закрывают, – пожал плечами он. – Зачем? Его всегда можно предъявить, когда говорят, что фашисты нелояльны к искусству. Да им и самим надо ведь чем-то развлекаться, не одними же парадами. Олимпиада тоже была грандиозна, жаль, вы не приехали раньше, посмотрели бы. Я был ею впечатлен, и не я один. А эта рыжая примадонна такая же достопримечательность Берлина, как старинные телефоны на столиках – не здесь, а в кабаре «Старый Берлин», поедем и туда непременно. Однако все это уже не имеет значения, – заключил он.

– Почему? – не поняла Полина.

Но тут оркестр взорвался такой россыпью восхитительных звуков, что едва ли Роберт услышал ее вопрос.

Да и ей сейчас не так уж важно было услышать ответ. Она впитывала в себя эти звуки, эти яркие огни, этот шум в зале, ей нравилось быть среди настоящих столичных людей, вот в чем дело! Ей надоела провинциальность, которой была пропитана советская Москва, и фашистский Берлин оказался в этом смысле предпочтительнее.

И в «Романском кафе», куда они с Робертом приехали уже под утро, все было пронизано настоящим богемным столичным духом. И даже не просто богемным, а интеллектуально-богемным. Это Полина заметила сразу, как только, пройдя мимо карлика в униформе через просторный дверной тамбур, они оказались в зале. Драпировки из бордового бархата, золотая лепнина, отражающаяся в многочисленных зеркалах, живые цветы на столиках, – все это привлекло ее внимание меньше, чем публика.

– Публика здесь особенная, – заметила Полина, когда они с Робертом уселись за столик. – Лица интеллектуалов, вы не находите?

Столик, кстати, отыскался с трудом, и то лишь на время: какая-то актерская компания покинула «Романское кафе», но должна была вскоре вернуться.

– Остатки прежней роскоши, – ответил он.

– Почему?

– Издатели, художники, поэты – здесь интеллектуальный центр Берлина, особенная публика, вы правы. Но в Германии остались ведь не многие. Кто уехал, кто просто исчез. А оставшиеся едва ли могут претендовать на то, чтобы считаться цветом нации.

– Неужели вы полагаете, что цветом немецкой нации теперь следует считать военных? – насмешливо спросила Полина. – Странно слышать такое от подданного британской короны.

– Ничего странного. – Роберт пожал плечами. – Художники, желающие существовать в немецком искусстве, должны работать так, как будто в нем нет Нольде и Кокошки, и никогда не было. Не думаю, что при таком, дипломатично скажем, самоограничении они могут претендовать на то, чтобы считаться цветом чего бы то ни было. Впрочем, это слишком сложный умственный выверт, – добавил он.

– Боитесь, что он мне непонятен? – иронически заметила Полина.

– Боюсь, что он вам скучен. И в любом случае не нужен. Киностудии работают, фильмы снимаются, и многие из них очень даже неплохи, по-моему. Да вы их и сами видели, конечно. Или в Париже невозможно теперь увидеть немецкие фильмы? Я давно у вас не был, просто не знаю.

Полина тоже этого не знала. Может быть, теперь уже и нельзя, ведь отношения между Германией и Францией обострились до крайности.

Напоминание о Париже отдалось у нее внутри болью, короткой и острой. Уезжая из Москвы, она оставила Неволину пятьдесят открыток с московскими видами и с описанием своих замечательно обстоящих дел – она получила роль во МХАТе, прошла кинопробы, скоро начинает сниматься, вот съемки уже начались… Он обещал отправлять эти открытки во Францию ежеденедельно и, наверное, так и делает. Но мысли о родителях… Они-то и отдаются в ней болью при одном только слове «Париж».

А немецкие фильмы, снятые за тот год, который Полина провела в Москве, она просмотрела подряд перед своим отъездом – в кинозале в Малом Гнездниковском переулке, в том самом кинематографическом комитете, сотрудником которого представился ей Неволин при знакомстве. Об этом тоже вспоминать не хотелось, но не от душевной боли, а от одного лишь чувства стыда, которое появлялось при воспоминании о первой встрече с Неволиным, да и вообще о нем.

– В Париже можно увидеть все, – сказала она. – А как вы догадались, что я приехала в Берлин ради киносъемок?

– Ну а ради чего же еще может приехать в Германию французская актриса? – улыбнулся он. – Кстати, на студии УФА – это на Дёнхофплатц, вы еще не были? – весьма разнообразно кормят в самой обыкновенной студийной столовой. Вам как гурману будет интересно.

– С чего вы взяли, что я гурман? – удивилась Полина.

– В Берлине глаза разбегаются от обилия ресторанов и баров, а молодая актриса, едва приехав, отправляется обедать в скучнейший «Адлон». Значит, она либо шпионка и интересуется офицерами и дипломатами, либо гурман, и ее привлекли австралийские стейки.

– Сами вы шпион! – рассердилась Полина. – Ваша наблюдательность подозрительна!

Роберт не обратил на ее возмущение ни малейшего внимания.

– УФА именует себя немецким Голливудом, – сказал он. – Самонадеянно, конечно, но что центр европейского кино находится теперь в Берлине, а не в Париже или где-либо еще, – несомненно. Москва пытается соперничать, но вряд ли русские сумеют сделать у себя Голливуд.

– Почему?

От шерри-коблера, заказанного для нее Робертом, у Полины слегка кружилась голова. Но это было именно алкогольное, физиологическое головокружение. Никакого восторга от всего, что ее окружало – от зала в багрово-золотых тонах, от дивного голоса певицы на эстраде, от томящего запаха роз на столике и, главное, от безупречного джентльмена, сидящего рядом с нею, – она больше не испытывала. Это было ей так странно! Но это было именно так. Возможно, она просто устала – близилось утро.

– Почему у русских не получится Голливуд? – машинально повторила Полина.

– Потому что их же Чехов говорил, что необходимое условие творчества – чувство личной свободы, – ответил Роберт. – Вы полагаете, оно возможно в советской России?

– Понятия не имею, что возможно в советской России, – сказала Полина. – Я никогда там не была.

– Вам скучно? – неожиданно спросил Роберт.

Надо же, а она думала, он не замечает ее состояния.

– Нет, – ответила Полина. – Но я немного устала, это правда.

– Жаль. Мы могли бы поехать еще в «Танцфест».

– Что такое «Танцфест»?