его инициала через тройной ферт, требуясь в отчестве «Фёдорович», Фортунатов воевал, возможно, по личным причинам.

Академик Шахматов был видным диалектологом, то есть работал с устным звучанием слов. В его представлении история русского языка сводилась по большому счету к истории… устной речи, которая, якобы, зеркально отражается в письменных памятниках. Его же работы с письменными текстами, анализ им русского летописания, внесли в эту сферу столько произвольных гипотез и фантастических загогулин, что историки их не разгребли и за сто с лишним лет. При этом Алексей Александрович был пламенным кадетом, сторонником всяческого прогресса и освящал своим научным авторитетом многочисленные сомнительные новшества, например реальность существования «украинцев».

Предложения академиков были встречены в штыки и научным сообществом, и общественностью, и, особенно, писателями и поэтами, которых реформа лишала многих выразительных средств. Не было никаких признаков, что царь эту реформу примет. Но пришло Безцаря, и сперва Временное правительство собрало еще раз ученых, уже без умершего Фортунатова, под руководством Шахматова, и ещё раз утвердило реформу, которой, впрочем, никто принимать не захотел. Слишком очевидна была параллель с лишением двуглавого орла короны и отменой отдания чести в армии, приведшей к её скорому распаду.

Большевики уже никого ни о чем не спрашивали. Они просто приняли два декрета – первый, января 1918, относился только к советским официальным изданиям, второй, проводившийся в жизнь в атмосфере Красного Террора, был уже всеобщим. Даже на тех, кто был согласен с содержанием реформы и сам над нею работал она произвела самое тягостное впечатление. Это был акт диктатуры, уверенной в своём праве корежить жизнь общества, его не спрашивая, и конструировать утопический новый мир. Исправление букв шло в одном ряду с исправлением дат на календаре, нападением на церкви и вскрытием мощей, закапыванием взятых в заложники представителей «черносотенной буржуазии».

Шахматов тяжело переживал свою причастность к происходившей культурной катастрофе. «В том, что происходит, отчасти и мы виноваты… – говорил он летом 1918, ещё до того, как реформа стало принудительной. – Заседание, в котором мы приняли новую орфографию, было большевицким… Мы тоже разрушители». Увы, прозрение уже было слишком поздним, – летом 1920 года Шахматов умер в Петрограде фактически от голода. Свои последние труды он печатал по старой орфографии.

Впрочем, вернемся в ту пору, когда агитация за новую орфографию велась ещё при помощи языка, а не маузера. Тогдашние выступления производят сейчас странное впечатление. Широко применялся аргумент от экономии бумаги – целых 3,5 % за счет победы над «ером», впрочем, за счет утолщения «i» до «и» полпроцента отъедалось обратно.

Особенный упор делался на потребности массового образования крестьянства, которому принятая на тот момент орфография, якобы, ужасно мешала. Тут было сразу два лукавства.

Во-первых, подавляющее большинство молодых крестьян-призывников к тому моменту уже было грамотными и никакой «ять» им помехой не стал. Естественная смена поколений, осуществление намеченной царем перед войной школьной программы и введение образования для женщин сделали бы Россию страной поголовной грамотности без всякого красного «ликбеза», напротив, революция с сопутствующими потрясениями задержала распространение грамотности на много лет.

Во-вторых, борьбу с безграмотностью реформа никак не упростила. Она просто заменила одни ошибки другими, более грубыми. Ошибиться в «яте» стало невозможно из-за упразднения «ятя», зато сплошь и рядом пошли ошибки именно в том самом суффиксе, который советская власть якобы приблизила к народу: «любимаво», «единственава», поскольку измышлявшие реформу академики оказались, всё-таки, слишком образованными людьми, чтобы заменить «-аго» на «-аво», как на самом деле говорят большинство великороссов, а не на «-ого», как никто и никогда в живой фонетике не говорит. Иными словами, одну книжную норму заменили на другую, причем фонетически ещё более далекую от живой речи.

Помогло ли это при борьбе с безграмотностью? Нет. Зато помогло прятать безграмотность – новая упрощенная орфография делала ошибки вчерашних пролетариев, превратившихся в партсекретарей и чекистов менее бросающимися в глаза.

Много говорилось при пропаганде реформы и о том, что язык развивается и потому правописанию надо учитывать новые реалии, чтобы не отстать от времени. Аргумент в высшей степени абсурдный.

Во-первых, исторический принцип правописания, безоговорочно господствующий в английском языке уже много столетий, не помешал ему стать ведущим языком нового глобального информационного мира, при том, что этот язык меняется гораздо активней и быстрее (и географически многовекторней), чем довольно консервативный русский. Но никто не пытается требовать от англосаксов писать: Du ju spik inglish? – Es aj du! Hau aj ken fajnd Solcbereckij kafidral?

Во-вторых, если реформировать правописание каждый раз, когда в языке сдвигается фонетика (не забудем о том, что в разных географических районах одного и того же языка, не говоря о диалектах, она разная), то реформы придется проводить каждые несколько десятилетий, учитывая в том числе и преходящие языковые моды.

Ну а в-третьих, и в главных, на самом деле язык не настолько сильно меняется, как нам кажется. Без искусственных языковых катастроф, вроде тех, что устроили Петр I или большевики, язык на протяжении жизни одного человека практически не меняется.

Упомянутые выше младограмматики сформулировали теорию языковой непрерывности – представители соседних диалектов или следующих друг за другом поколений прекрасно друг друга понимают, а вот на противоположных концах понимания уже нет никакого. Справедлива эта теория или нет, но факт остается фактом – современному русскому горожанину не составит особого труда понять речь протопопа Аввакума, которая покажется ему дедушкиным сельским говором, при том, что она имеет от нашего языка не только лексические, но и грамматические отличия:

«Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робяти на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая; Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум прийдет. Ни курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевлена, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против тово по два яичка на день давала. Слава Богу, вся строившему благая!»

Между нами две реформы правописания и букваря – петровская и большевицкая. При этом рукописный текст Аввакума подавляющему большинству из нас будет действительной непонятен – именно потому, что с его вполне понятным для нас языком нас разделили эти две реформы письменности, безжалостно вычеркивавшие так называемые «лишние буквы».

Этот факт вскрывает, пожалуй, главный секрет и главную трагедию реформы. Большевики, как и ранее Петр Великий, руководствовались не столько