— Как не знает? Вы в этом уверены?

— О, да, дальше самых общих намеков мои разговоры с ней не заходили. Я убеждала ее, но с предельной осмотрительностью.

— В таком случае откуда же у гвардейцев уверенность в том, что государыня готова взять власть в свои руки и безусловно откликнется положительно на их предложение?

— Они принимают желаемое за действительное.

— И еще. О чем именно так усиленно толкует Иван Иванович Бецкой с солдатами, не жалея денег на подарки им?

— Алеша! Братец! Наконец-то. Заждался я тебя, моченьки моей нету. Что скажешь?

— Это тебя, Григорий Григорьевич, спрашивать надо. Что вы-то с государыней решили и собираетесь ли решать? Время ведь даром не проходит. Нам с тобой либо слава, либо эшафот — выбор простой, да и путь к нему короткий.

— Что уж ты так.

— А как ты думал? Воду замутили. Кругом в полках одни разговоры, что свергать императора надо. Не офицеры — простые солдаты и те толковать принялись. Думаешь, долго так продолжаться может. В случае чего, братья Орловы первые в ответе. Государыне ссылка с почетом, а уж нам с тобой…

— Да не могу я от государыни ответа окончательного добиться. То ли оторопь ее взяла, то ли и впрямь расчет какой имеет.

— С Дашковой толковал?

— И она то же: не время еще государыню беспокоить. Солдатам да офицерам, мол, скажите, что нужной минуты не упустим.

— Это кто же не упустит? Да и кто эту минуту разглядит? Она сама, что ли, в дворцовых апартаментах сидючи?

— Почем мне знать. Как услышал, так и передаю. Часу не прошло, от нее вернулся. О Пассеке рассказал, что арестовал его командир полка за разговоры-то наши.

— И что она?

— Она! Да при ней еще этот старый мешок Никита Панин, дядюшка княгини, Господи прости. Цветочки, вишь, родственнице привез, амурничает — глядеть тошно.

— Да дело ты говори, Григорий!

— Вот тебе и дело. Сначала Панин принялся расспрашивать, за что, мол, Пассек под арест попал. А может, за какую провинность? А может, за недосмотр по службе? Разузнать поначалу следует, а уж потом и тревогу поднимать. Екатерина Романовна, видно, несогласна, а поддакивает, прочь меня отсылает.

— Ну, а ты?

— Поехал, да только тут и дознаваться нечего. Воейков сам разговор Пассека услыхал — тот и не таился. Сам и под арест его посадил — как преступника государственного. Одних солдат стеречь его без малого роту поставил.

— Вот беда! И дознание начал?

— Пока не начинал, вроде сначала государю доложить собрался, а уж там как прикажут.

— Вот тебе и пробил наш час, Григорий Григорьевич! Теперь или пан, или пропал.

— Вот и Дашкова то же Владимиру Григорьевичу нашему сказала — его я к ней послал, чтобы самому лишний раз глаза не мозолить. По ее разумению, надобно государыню немедля в Измайловский полк везти, чтобы солдаты ей присягнули.

Не на Ораниенбаум идти, крепость голштинскую брать?

— Да нет, рассуждение ее такое, что император на крайние меры нипочем не решится. Колебаться станет, да и присоветовать ему некому. Вот пока он с мыслями собираться будет, вся гвардия уже на стороне императрицы окажется.

— Выходит, время отыгрывать надо. Вот как только государыню из Петергофа вывезти, чтоб какой конвой по дороге не задержал.

— Да и об этом княгинюшка подумала. Веришь, карету извозчичью четверней в Петергоф прислала и распрягать не велела. А уж на всякий случай и карету-то эту нанимала жена ее камердинера — баба как баба, кучеру и невдомек, из каких будет.

— Сама, значит, ехать побоялась.

— Да ведь как рассудить. Владимиру сказала, что на ее отъезд все внимание обратят. Родные-то ее с императором дружны, симпатии ее к государыне не сочувствуют. Мол, сразу заподозрят недоброе.

— Вот и смотри, девка девкой, двадцати лет не прожила, а ума хватает. Ты готов ли, братец?

— Давно готов, как на иголках сижу.

— Тогда давай мчись в полк, офицеров подымай, солдат чтоб готовили, а я в Петергоф за государыней.

— Может, мне лучше?

— Нет, братец, она колебаться станет, ты нипочем на своем не настоишь, а со мной разговор короткий. В охапку сгребу да привезу, пусть потом гневается.

— Давно я тебе, братец, сказать хотел… Спросить…

— О чем же?

— Да так, казалося мне, ты и великая княгиня…

— Казалось — креститься надо было. Да и нет больше никакой великой княгини. Государыня есть, без пяти минут — от нас все зависит! — самодержавная правительница Российской империи. Вот обвенчаетесь вы с ней…

— Да и что, Алеша!

— А что ж тебе в амантах ходить, покуда ее императорскому величеству не надоешь. Под венец — и весь разговор. И сынок уже есть. Наследник. В тебя весь.

— Да мне такое и в голову не приходило.

— Тебе не приходило, а крестьянскому сыну, подпаску украинскому Алексею Розуму приходило? Чем ты, Орлов, хуже него? На своей земле от рождения стоишь, свой род с каких времен ведешь. Покойная императрица подпаска своего не стыдилась, а тебя чего стыдиться? Кому ты в России не пара?

— Дух перехватило. Господи! Да еще папинька-сударушка что скажет, может, и согласия не даст.

— Папинька-сударушка нынче с нами вместе дорогу тебе прокладывает. А о моих делах с великой княгиней забудь. Не было ничего, а коли и было, на то один Господь судья. Вот и доехали мы с тобой до перекрестка. Скачи в полк и не сомневайся — от силы два часа пройдет, привезу ее императорское величество в целости и сохранности. Вот обняться на прощание стоит.

— Братец…

— Не теряй времени, Григорий Григорьевич. Такой второй ночи в жизни нашей не будет. Как бы ни кончилась…

За несколько часов до переворота никто из нас не знал, когда и чем кончатся наши планы; в этот день был разрублен Гордиев узел, завязанный невежеством, несогласием мнений насчет самых элементарных условий готовящегося великого события, и невидимая рука Провидения привела в исполнение нестройный план, составленный людьми, не подходящими друг к другу, не достойными друг друга, не понимающими друг друга и связанными одной только мечтой, служившей отголоском желания всего общества. Они именно только мечтали о перевороте, боясь углубляться и разбирать собственные мысли, и не составили ясного и определенного проекта. Если бы все главари переворота имели мужество сознаться, какое громадное значение для его успеха имели случайные события, им пришлось бы сойти с очень высокого пьедестала. О себе я должна сказать, что угадав — быть может раньше всех — возможность низвергнуть с престола монарха, совершенно неспособного править, я много над этим думала, насколько восемнадцатилетняя головка вообще способна размышлять, но, сознаюсь, ни мое изучение подобных примеров в истории, ни мое воображение, ни размышления никогда бы не дали тех результатов, к которым привел арест Пассека.