Однако все мои детские эмоции, не способные вместить в себя и малой толики катастрофической грандиозности происходящего, меркли пред тем невыразимым ужасом, который охватывал меня при одной только мысли о том мгновении, когда я окончательно приду в себя и должен буду своими слабыми, человеческими чувствами воспринять случившееся как реальность во всей ее нечеловеческой полноте и неземной, испепеляющей подлинности.

Господи, только не сейчас, да минует меня чаша сия! Мне бы сначала насладиться неизреченной премудростью сакральных глаголов, кои в величественном сиянии славы своей грядут пред разверстые в смиренном изумлении очи мои!

И ведь это в моей власти! Надо только войти в спальню и открыть заветную кассету, в которой хранится книга Иббур, подарок невидимых, потусторонних могуществ!

Кажется, целая вечность прошла с тех пор, когда я последний раз держал в руках этот металлический саркофаг, пряча в него письма Ангелины!

Глухой рокот доносится снаружи - он то нарастает, когда время от времени снежные оползни с шумом съезжают с крыш и огромными белыми глыбами летят вниз, то сменяется минутами полнейшего безмолвия, так как мостовая внизу превратилась в один сплошной сугроб, в мягкой и податливой утробе которого безвозвратно тонут любые звуки.

Собираясь продолжить работу, я склонился к столу, как вдруг - о чудо! - в зачарованную тишину переулка ворвался звон стальных подков, мне даже привиделись снопы искр, летящие из-под лошадиных копыт!

Открыть окно и выглянуть наружу было невозможно: ледяные наросты превратили оконную раму и стену дома в сплошной монолит, а стекла, наполовину запорошенные снегом, позволяли видеть лишь противоположную сторону тротуара, там стояли Харузек и старьевщик Вассертрум, которые, казалось, о чем-то мирно беседовали, но вот они, явно утратив дар речи, замерли, и на их вытянувшихся лицах застыло такое ошеломленное выражение, что сомнений быть не могло: экипаж остановился у моей подворотни...

Это, конечно же, муж Ангелины, больше некому, молнией сверкнуло в моем сознании. Сама бы она ни за что не осмелилась на такую безрассудную выходку! На своем роскошном экипаже средь бела дня, при всем честном народе заявиться ко мне на Ханпасгассе! Нет, это было бы чистой воды безумием! Но что я должен отвечать ее мужу, если ему вздумается задавать мне вопросы? С него станется, чего доброго настоящий допрос учинит!..

Отрицать, разумеется, все отрицать - вчистую.

Я поспешно прикинул возможные варианты: итак, скорее всего, это и в самом деле ее муж - получил анонимное письмо... тут уж, конечно, не обошлось без Вассертрума!.. мол, его благоверная посещает некий грязный, трущобный притон на предмет

тайных рандеву... Стало быть, Ангелина нуждается в какой-нибудь правдоподобной отговорке: хорошо, допустим, она заказала у меня ювелирное украшение - камею какую-нибудь или нечто подобное...

Ну вот! Отчаянный стук в дверь, и передо мной - Ангелина!

От волнения она не может издать ни звука, однако выражение ее лица красноречивее всяких слов: ей нет нужды больше скрываться. Finita la commedia[66].

И все же что-то во мне сопротивляется принять это как свершившийся факт. Неужели я обманулся, и уверенность в том, что мне предназначено ей помочь, не более чем иллюзия?

Усадив нежданную гостью в кресло, я принялся молча гладить ей волосы, и она, видно доведенная до крайности нервным напряжением последних дней, как смертельно усталое дитя, зарылась лицом в мои объятия.

Тишина, нарушаемая лишь слабым потрескиванием горящих поленьев в печи, да алые отсветы пламени, пляшущие на потрескавшихся от времени половицах, - они вспыхивали и потухали... вспыхивали и потухали... вспыхивали и потухали...

«А где сердечко из коралла?..» - далеким эхом донеслось из глубины моей души и... Я тряхнул головой: что со мной? Как долго Ангелина уже здесь сидит?

И я начал задавать вопросы - осторожно, приглушенным голосом, почти шепотом, чтобы ненароком не причинить ей боль, когда мой зонд пройдет в опасной близости от ее кровоточащих ран.

Шаг за шагом, фрагмент за фрагментом узнавал я то, что мне необходимо было знать, подобно мозаике, складывая из разрозненных осколков картину случившегося.

- Ваш муж знает?..

- Нет... пока нет... он уехал...

Стало быть, прав был Харузек: речь все ж таки шла о жизни доктора Савиоли, которая, судя по всему, сейчас висела на волоске... Да-да, только этим можно объяснить отчаянный поступок

Ангелины: ради доктора она решилась на то, чего бы, наверное, никогда не сделала, если бы на карту была поставлена ее собственная жизнь. Итак, долой светские условности и правила хорошего топа - отныне она играет в открытую, пожертвовав ради возлюбленного всем, даже своей безупречной репутацией!..

Вассертрум вновь навещал доктора Савиоли, силой и угрозами проложив себе путь к ложу больного.

И что дальше? Дальше? Что он от него хочет?..

Что хочет? Кое-что сказал доктор, кое-что она сама угадала: он хочет, чтобы... чтобы... в общем, он хочет, чтобы доктор Савиоли... добровольно... ушел... из жизни...

Так, теперь она тоже знает причины исступленной, кажущейся бессмысленной ненависти старьевщика.

- Дело в том, что в недавнем прошлом доктор Савиоли довел его сына, известного окулиста Вассори, до самоубийства.

Подобно разряду молнии в моем сознании блеснула мысль: а что, если спуститься вниз и рассказать Вассертруму, что удар нанес Харузек - нанес хладнокровно, из укрытия, - а Савиоли тут ни при чем, он был лишь орудием... «Измена! Измена! - мгновенно встало на дыбы чувство справедливости. - Да как ты только мог решиться отдать на растерзание этому подонку несчастного чахоточного Харузека, который хотел помочь вам обоим?» Совесть моя разрывалась на части, и тогда какой-то внутренний голос холодно и спокойно изрек свой вердикт: «Глупец! Да ведь все в твоих руках! Всего-то и делов, взять вот этот лежащий на столе напильник, спуститься вниз и вонзить его старьевщику в горло - насквозь, так, чтобы острие вышло со стороны затылка».

Сердце мое едва не взорвалось от того обращенного к Господу благодарного крика, который исторгся из него...

Мой зонд неумолимо двигался дальше:

- Ну а доктор Савиоли?

Нет никаких сомнений в том, что он наложит на себя руки, если только она его не спасет. Больничные сестры не спускают с него глаз, делая ему одну инъекцию морфия за другой,

однако все может быть, и, если он внезапно очнется... кто знает, может, он уже пришел в себя... и... и... нет, нет, только не это, она должна немедленно ехать, нельзя терять ни секунды... Она напишет своему супругу, она признается во всем... и... и пусть он забирает ее ребенка, лишь бы Савиоли был спасен, ведь своим признанием она выбьет из рук Вассертрума то единственное оружие, которым располагает этот изверг с заячьей губой... Она сама... сама изобличит себя в глазах мужа, прежде чем это успеет сделать старьевщик.