- Какую же сверхчеловеческую ненависть должны вы питать к старьевщику, если с таким болезненным пристрастием следите за каждым его шагом! И притом, как вы сами сказали, в течение многих лет! - воскликнул я, не сдержавшись.

- Ненависть? - вымученно усмехнулся Харузек и повторил по слогам, словно пробуя это слово на вкус: - Не-на-висть...

Нет, не то... В человеческом языке нет такого слова, которое могло хотя бы приблизительно выразить то, что я чувствую к этому... этому существу... Строго говоря, ненависть моя обращена вовсе не на него, а на его кровь... Вот ее-то я и ненавижу! Понимаете вы это? Как хищный зверь, чую я эту проклятую кровь, и пусть хотя бы ее капля струится в жилах какого-нибудь человека - во мне уже все восстает и... и... - он скрипнул зубами. - В общем, имейте в виду, мастер Пернат, такое иногда случается здесь, в гетто.

Продолжать дальше студент не мог: его всего трясло от возбуждения - подошел к окну и уставился вниз, на заснеженный переулок. Я слышал, как он отчаянно боролся с душившим его кашлем. Некоторое время мы оба молчали.

- Это еще что такое? - внезапно встрепенулся он, подзывая меня нетерпеливым жестом. - Скорее, скорее! У вас не найдется театрального бинокля или какой-нибудь подзорной трубы?

Осторожно, из-за портьер, мы смотрели вниз.

Перед входом в лавку старьевщика стоял глухонемой Яромир и, насколько я мог судить по его сумбурной жестикуляции, предлагал Вассертруму купить у него какой-то небольшой блестящий предмет, который он неловко прятал в рукаве. Едва завидев эту вещь, старик бросился на нее словно коршун и тут же исчез с ней в своей берлоге.

А когда, несколько мгновений спустя, появился вновь, то был мертвенно-бледен - дрожащими руками схватил Яромира за грудки и принялся трясти с такой силой, будто хотел вытрясти из него душу. Калека, как мог, защищался, однако старьевщик внезапно оттолкнул его и, казалось, призадумался. Яростно закусив свою уродливо раздвоенную заячью губу, он бросил в сторону моего окна угрюмый взгляд, а потом с самым дружелюбным видом подхватил Яромира под руку и увлек в свой подвал.

Мы прождали добрую четверть часа, однако калека, судя по всему, оказался крепким орешком и сторговаться с ним было не так-то просто. Наконец глухонемой вышел из лавки - физиономия его так и лучилась; воровато оглядевшись по сторонам, он поспешно ретировался.

- Ну и что вы об этом думаете? - спросил я. - Похоже, ни чего особенного. Просто бедолага хотел повыгоднее сбыть какую- то случайно доставшуюся ему вещицу.

Ничего не ответив, Харузек молча присел к столу.

Очевидно, он тоже не придал разыгравшейся на наших глазах сцене особого значения, так как после небольшой паузы как ни в чем не бывало продолжал с того самого места, на котором вынужден был прервать свой рассказ:

- Так вот, я сказал, что ненавижу не старика, а его кровь. Остановите меня, мастер Пернат, если на меня снова накатит. Необходимо сохранять хладнокровие. Не стоит метать громы и молнии и расточать понапрасну лучшие свои чувства, ибо за неистовой бурей всегда следует унылое, трезвое затишье. Человек чести должен говорить холодно, отстраненно, избегая пафоса великих страстей, которые так любят провинциальные проститутки и... и начинающие поэты... С тех пор как стоит мир, никому бы и в голову не пришло от горя «заламывать руки», если бы пошлые комедианты не выдумали этого особо «пластичного» жеста ...

Я понял, что студент говорит сейчас не думая - тянет время, пытаясь успокоиться. Однако это ему явно не удавалось - он нервно расхаживал из угла в угол, а если останавливался, то для того лишь, чтобы судорожно схватить какой-нибудь предмет, повертеть его в руках и тут же снова рассеянно поставить на место.

Потом его вдруг как прорвало:

- О, эта проклятая кровь! Я чувствую ее нутром, безошибочно улавливая ее присутствие по особым, почти неуловимым для по стороннего взгляда жестам, которые непроизвольно совершает человек, инфицированный ею. Мне известны дети, которые похожи на старика и считаются его потомством, но я-то знаю, что они не из его кубла, ибо мое звериное чутье не обманешь. В течение долгих лет меня что-то настораживало в докторе Вассори, однако все вокруг в один голос отрицали их родство, а я... я ни чего не мог с собой поделать, ибо, как хищный зверь, чувствовал запах этой ненавистной крови.

Еще в раннем детстве, когда мне и в голову не могло прийти, кем доводится мне Вассер... - студент запнулся и, сделав вид,

что закашлялся, пронзил меня испытующим взглядом. - В общем, уже тогда я обладал этой почти сверхъестественной способностью. Меня били, пинали ногами, пороли розгами - на моем теле не было живого места, каждая клеточка моей кровоточащей плоти вопила от мучительной боли, - мне не давали пить и до тех пор морили голодом, пока я в полубезумном состоянии не стал грызть сырую землю, но даже тогда в мою душу не проникла ненависть к тем, кто подвергал меня этим пыткам. Я просто этого не мог. Во мне уже не было места для обычных человеческих чувств, в том числе и для того, что люди называют ненавистью, -вы меня понимаете? - ибо все мое существо было преисполнено Ненавистью.

Вы, наверное, думаете, что Вассертрум каким-то особо жестоким образом истязал меня, так вот нет, за всю мою жизнь старик не сделал мне ничего плохого - в отличие от других, он и пальцем меня не тронул, более того, ни единого дурного слова не сорвалось с его губ в мой адрес, когда я маленьким уличным сорванцом носился по здешним переулкам! Однако... однако это выше моих сил, ибо все во мне восстает против его крови - только против его крови! - и неистовая ярость и жажда мести начинают пылать в моей душе черным пламенем ненависти...

Странно, что, несмотря на все эти страсти, клокотавшие во мне и просившиеся на свободу, я даже несмышленым мальчишкой не позволял себе расходовать понапрасну, на всякие глупые шутки, ту инфернальную энергию, которая уже тогда переполняла меня до краев. Когда же мои малолетние приятели принимались дразнить старьевщика или подстраивали ему какие-нибудь мелкие каверзы, тотчас молча отходил в сторону. Однако я мог часами простаивать в подворотне и, затаившись за створкой ворот, как завороженный следить за лицом старика сквозь какую-нибудь щель, пока у меня не начинало темнеть в глазах от необъяснимой ненависти. И кромешная, ослепительная ночь вбирала меня в свою головокружительную бездну...

Именно тогда, сдается мне, и был заложен во мне краеугольный камень того таинственного ясновидения, которое открывалось всякий раз, когда я входил в контакт с людьми или вещами,

имевшими к старьевщику хоть какое-нибудь отношение. Должно быть, я тогда бессознательно впитал в себя все его привычки, вплоть до самых незначительных деталей: эту нелепую манеру носить сюртук, эти осторожные, ощупывающие жесты, которыми он прикасался к вещам-, его манеру кашлять, есть, пить - словом, тысячи тысяч неприметных другим людям мелочей, вгрызавшихся в мою душу до тех пор, пока наконец не лишили меня счастливой возможности смотреть на мир непосредственно, без всякой задней мысли, ибо мне сразу бросалось в глаза именно то, что так или иначе принадлежало человеку с заячьей губой и было отмечено зловещим знаком его проклятой крови.