Это ничуть не смущало Смирнова. Похоже, ему доставляло особое удовольствие медленно добивать особиста. Штрафники его поддерживали, за Лютикова никто не заступался. Кому не было смешно – а многим не было, – тот просто не смеялся и смотрел на бывшего офицера НКВД с тупой злобой.

– Ох, и удачная у тебя фамилия! – продолжал Смирнов. – Погоди немножечко, вот погоди, и пойдет по всей армии, да что там – по всему фронту слава об особисте Одуванчикове… то есть, извини, Лютикове, прозванном за крутой нрав лютым. Слово «подлюка» мы учитывать не будем, потому что у кого ж на такую ересь язык-то повернется? Подкапитан энкавэдэ – и вдруг подлюка. Нет, красный воин, такого прозвища тебе можно не опасаться.

Лютиков не откликался. При такой реакции полумертвой жертвы пыл любого палача быстро сошел бы на нет. Но Смирнов был особенным.

– Ай-ай-ай, Лютиков, а какая блестящая карьера тебя ждет! Майор Лютиков, подполковник Лютиков, полковник Подлютиков…

Смирнова прервали вопли в одной из очередей. Солдат указывал на небо, а через пару секунд то же самое делали уже десятки штрафников.

Пара крылатых корректировщиков огня с черными крестами пролетела совсем низко. Самолеты выбросили листовки – много и сразу. Облако кружащихся в воздухе бумажек усыпало позиции. Штрафники прыгали, ловили их, распихивали по карманам. Особисты прыгали и орали, чтобы не смели. Бесполезно. Солдатам нужна была бумага для самокруток. В штрафбат не доставляли ни вездесущую «Правду», ни другие газеты, а бойцы попадали сюда с минимумом личных вещей. Немецкие листовки с призывами прекратить тщетное сопротивление всемогущему Третьему рейху и великому фюреру были отличным выходом из положения.

Белоконь продолжал стоять в очереди, не вынимая руки из карманов. Бумага ему пригодилась бы, если бы в нее было что заворачивать. Но вещмешок остался под неизвестным деревом у блиндажа Керженцева.

* * *

Вечером Белоконь сидел в батальонном командном пункте, которым здесь, как и в укреплениях на высоте 123,8, была землянка Титова. Он разбирал и смазывал маслом оружие. У особистов Белоконь получил винтовку с расколотым прикладом и затвором, так и норовящим застопориться. До этого он получал личное оружие только дважды, и оба раза исправное – первую винтовку, которая год била его по спине в походах, и ППШ, прослуживший всего неделю. Теперь ему досталась убогая развалина, с которой даже в штыковую идти стыдно. То, что нужно для смертника, решил он.

Белоконь долго и с каким-то мрачным удовольствием смаковал эту мысль. С такой винтовкой только сдохнуть. Кр-расота! Туда ему и дорога.

Сполна насладиться самоуничижением ему не дал Ладо Гвишиани – теперь капитан и по-прежнему зам Титова. Узнав, за что бывший старшина титовцев вернулся в штрафники (он услышал ту же выхолощенную версию, что и комбат), горец воскликнул:

– Маладэц, а! Я бы его совсем зарэзал!

– Да, надо было мне его зарезать, – рассеянно сказал Белоконь.

После этого Гвишиани нашел для него наган в кобуре и портсигар с папиросами. Револьвер был чуть более потертым близнецом оружия Керженцева, отчего самоуничижающее чувство Белоконя получило новый виток. Он поблагодарил Гвишиани, надел кобуру на ремень, закурил. И стал разбирать и смазывать наган. Выражение его лица при этом наверняка было странным.

Командиры не спали, потягивали трубки, переговаривались, прислушивались к стрельбе. Белоконь не участвовал в беседе, но тоже не спал. В землянке, кроме них троих, больше никого не было.

Пальба не смолкала всю ночь. Саперы до утра занимались разминированием прохода для пехоты. Немцы пускали в воздух яркие белые ракеты и в их свете расстреливали саперов из пулеметов. Место перед их позициями было ровным как стол – даже траву фрицы выжгли заранее. Оставалось лишь надеяться, что саперам удалось, несмотря ни на что, расчистить пространство в две сотни метров шириной, необходимое для сражения.

Когда от густого табачного дыма дышать в землянке становилось невозможно, Белоконь выходил наружу. Ночь была душной, воздух не двигался, а в окопах стояла жуткая вонь – из-за постоянной стрельбы впереди и давящих сзади позиций заградотряда штрафники не рисковали выбираться наружу и устроили сортир прямо в траншеях. Надеясь все же глотнуть свежего воздуха, Белоконь отошел подальше от блиндажа командного пункта и услышал громкий голос в одной из соседних землянок. Он подошел к самому входу и заглянул внутрь.

Полуживой особист Лютиков читал штрафникам стихи на память. Это было так необычно, что Белоконь остановился и немного послушал.

Голос Лютикова дрожал от напряжения.

…Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой!..

Земля тряслась – как наши груди;

Смешались в кучу кони, люди,

И залпы тысячи орудий

Слились в протяжный вой…

Белоконь сперва подумал, что бывший лейтенант читает свои стихи. Особист закончил, раздались просьбы повторить, Лютиков предложил прочитать что-нибудь другое и даже взялся читать, но под негодующими возгласами затих и уступил. Он начал это же стихотворение заново. Только тогда Белоконь узнал Лермонтова.

Лютиков начинал сипнуть, его голос то и дело пускал петуха. Он наверняка декламировал Лермонтова далеко не во второй раз.

В этой ситуации самым странным было то, что его, офицера НКВД, до сих пор не прикончили втихую. Видимо, Лютиков вовремя нашел способ прекратить издевательства, обратившись к поэзии. Но судьбу его это никак не изменит. Те же штрафники, что охотно сегодня слушали про «русский бой удалый», завтра с еще большим наслаждением всадят ему в спину очередь или штык – авось, в атаке простится.

Белоконь ушел, так и не дослушав описание бородинского сражения. Он точно знал, что для бывшего лейтенанта НКВД Лютикова это последние стихи. Знал, и ему было все равно.

* * *

Утром в игру вступили артиллеристы. Никто из штрафников не смог бы сказать, насколько успешным был обстрел немецких позиций. Но длительное грохотание и свист пролетающих над головой в сторону врага снарядов воодушевляли не хуже спирта. Когда пришло время пехоты, Титов повел свой батальон вперед – в атаку в полный рост.

И снова бежали, орали и стреляли, задыхаясь в пороховом дыму. Белоконь несся наравне со всеми.

Винтовка разорвалась у него в руках после первого же выстрела. Его почти не повредило, но сказать, что он отделался легким испугом, тоже было нельзя. Испуг после этого неожиданного взрыва перед глазами, тряхнувшего руки с такой силой, что кисти надолго онемели, был немалым. Без того поврежденный приклад брызнул в лицо щепой, и Белоконь почувствовал, как лоб и щеки заливает кровь. Его лишь оцарапало, и к большому шраму на щеке прибавилось еще пару мелких порезов на брови и скуле. Оставалось мчаться дальше и вопить еще неистовее. Впереди и вокруг были дым и спины солдат, в руках – наган. Белоконь кричал, что все равно всех убьет и щелкал быстро опустевшим револьвером.