Или вот шоколад. Понятно ведь, что белый и пористый шоколады могли возникнуть в обществе, пережившем эпоху фильмов ужасов. Уже перешедшем порог индустрии производства кошмаров.

Белый шоколад – это шоколад, переживший нападение шоколадных вампиров. Или, не исключено, белый шоколад – это шоколад-зомби.

А пористый шоколад – это шоколад из мира страшенных шоколадных эпидемий. Он не может быть здоровым, говорю, пористый шоколад.

Отдельная тема – шоколадные батончики. Эти батончики – свидетельство готовности мира к ядерному апокалипсису. Только в капающем радиоактивной водой убежище можно хотеть есть «Сникерс». Чтоб сразу за полдня паёк в одной упаковке.

Нормальная, здоровая такая цивилизация должна производить нормальный толстый твёрдый шоколад, упакованный в фольгу, с горчинкой и прочее. В мире нормального шоколада может жить здоровая фантазия. В мире пористого, белого и прочего – здоровая фантазия жить не может. Что хорошее в голове и в душе у человека вызовет белое и пористое?

Ничего хорошего.

При всей своей легкомысленности к некоторым вещам я отношусь очень серьёзно. С такой степенью серьезности, что дальше только вдумчивость, а за ней – бескрайняя горящая степь, красное небо и разбегающиеся христианские мученики.

В доме должны быть запасы еды. Не то, что мы называем «запасами» в городской суете, а полновесные такие, амбарные залежи продовольствия. Чтобы в рядах продовольствие стояло, колоннами высилось, шеренгами непоколебимо, чтобы жратва лоснилась на срезах и томилась в ожидании. В идеале до горизонта. Чтобы выехать к продовольствию, окинуть взором… а не получается окинуть. Всё подтянутое, свежее, ладное, скрипит на ощупь, трескается от сытости, сочное и ядрёное. Гвардия. Любимцы. Резервы. На стременах привстанешь, а всё равно не видать края, нет. Всё блестит, всё по форме, по росту.

– Что?! – багровея, кричишь. – Готовы, сынки, а?! Не посрамим?!

А в ответ гул торжественный:

– Нет, государь-надёжа! Выстоим!

Утрёшь непрошеную слезу перчаткой и махнёшь:

– Ну, значит, ребяты, в огонь! За матушку-императрицу! Кидайтесь в последний приступ, а за мной не задержится! Вознесёмся ж! Орлы! Подведите того вон, понюхаю, что ли… Ах, хорош!

И слышишь вокруг гулкие раскаты: «УРА-А-А!!! УРА-А-А-А-А!!!» Прослезишься вторично. А тут и перезвон. Сзади подбегают гости. Кричат: «Гимн, господа, гимн! Встанемте на колени! Боже!» Хлопаешь по тугим бокам окорок тамбовский, а он счастливый такой! Смеётся!

А во многих християнских, благочестивых с виду домах еда содержится на положении военнопленной массы. Тоскливо дожидается неминучего конца у проволоки. Видно, что жратву втянули. Поспешно, без любви, обманом. Всё какое-то похватанное, наспех вскрытое, загибающееся, растерянное, душевно опустошенное, зябнущее по камерам. Сыр выгнулся как в предсмертной муке, масло там какое-то, полкастрюли супца, где-то притаились рожки или иные какие нищенские макароны. Они в банке, они обречены на вечное заключение за своё происхождение. Не вырваться. Лук какой-то инфернальный в нижнем ящике сам не понимает, что с ним происходит, за что муку такую принимает? Месяц назад ведь был полносоким, ядрёным таким чиполлино, а ноне что? Пожухлый вдовец-сиделец, забытый монте-кристо, морщины и вялые перья. Сказать ничего не может – отвык. Ни злости в нём, ни надежды, ничего… Прошла жизнь.

Откроешь эдакий холодильник – это тюрьма, друзья, карцер. Дымящаяся ночная полынья с присыпанной порошей запиской: «Прощевайте…»

– Ты кто? – сипло спрашиваешь у какого-то вскрытого йогурта. – Ты чего тут? один-то?..

А он не помнит, кто он! Он помер, поди, уже в белом безмолвии. Скорбная судьба, бесславная кончина.

Люди в таких домах и себя мучают, и продовольствие истязают. Страшно.

Есть два блюда, которые превращают заурядное романтическое свидание в неожиданный и полноценный ужин.

Если чувствуешь, что романтика недопустимо сгущается, звучит тревожное танго, розы наливаются красным, и ужин может прерваться, превратившись в бог знает что, – немедленно, с разворота, заказывай борщ. Всё, ужин спасён! романтика посрамлена! ты молодец! хлебай, утирайся, шути! пронесло!

Если чувствуешь, что эффекта от лицезрения твоего общения с борщом недостаточно, если чувствуешь, что возможен романтический срыв и женщина уже думает, что расскажет подругам, – сразу заказывай спутнице рыбу. Целиком, с костями и в соли. Никто из людей не может есть рыбу с костями и думать о чём-то ином, кроме как: дать бы тебе табуретом по башке, кавалер! чтоб ты сдох! чтобы я ещё раз! подонок…

Никогда мужчина не бывает так нежен и вдумчив, как при жарке стейков. Никогда.

Он бы женился на стейках, но понимает, что недостоин.

Таких предварительных ласк не видели француженки. Такой заботы не ощущали мамы.

Жарил я сегодня стейки. Напротив девушки танцуют. Погода жаркая, девушки жаркие, танцы очень жаркие.

А я стейки жарю.

На девушек смотрел с недоуменным раздражением. Это вот как, к примеру, занимаешься сексом, а напротив тебя вдруг фарш начинают крутить какие-то не сказать даже кто.

Это бесит, даже если сексом ты занялся на кухне общественной пельменной.

Вчера, обгрызая тщательно бараньи рёбра, спросил у собравшихся: отчего так мало баранины питательной вокруг? Вроде бы все условия.

Ответили мне, что баранов крестьяне не разводят, потому что баранов не в пример легче красть, чем свиней или коров. Баран доверчив. А люди злы.

– Проклятая этология! – вскричал я с чувством.

Понижаешь планку – расширяешь границы.

Ел уличные фрикадельки. С помощью этих фрикаделек с людьми в этих местах говорит Бог.

Вкус у фрикаделек не поддается какому-то описанию. Это был извивающийся, очень порочный танец жира, баранины, специй, а тут ещё восемнадцатилетней блондинкой из Швеции – подлива!

Залез в подливу. Это была сливочная такая подлива. И я совсем было с неё начал. Но тут рядом оказалась подлива из помидоров, и я ушел к ней.

Ел фрикадельки и пел, что ли, не пойму. Ныл что-то. Сбегал к другому ларьку – там катали на вертеле поросёнка. Растопырив уши, наблюдал за весельем поросёнка, упихивая пальцами в рот фрикадельки. Глаза у меня были святы и полны великолепных слёз мужской боли. Такая красота.

Отбежал от поросёнка, накручивая на локти местные сосиски. Хохотал.

На танцах в санатории смотрел на женские красоты, представленные к осмотру. Доставал из кармана фрикадельки и доедал.