— Не подходи! — люто орал детина. — Не подходи, если не желаешь огненного зелья отведать!

Тати не оробели. Разве можно было опасаться, когда рядом сам Яшка Хромой? Они обходили дружинников с обеих сторон; так голодные крысы подступают к сильной, но потерявшей силу от ядовитых укусов кошке.

Раздался первый залп, он вырвал у одного из нападающих занесенный над головой топор, другой тать ткнулся лицом в грязь.

А десятник с перекошенным лицом все орал:

— Не подходи!

Полдюжины караульщиков ощетинились саблями. Ахнул выстрел, кто-то из отроков вновь пальнул по наседающим; те отступили.

И опять раздался грохот оружия: это кто-то невзначай оставил заряженную пищаль во дворце, и огонь, подобравшись к ней, разрядил.

На Басманной улице полторы дюжины мастеровых, собравшись в артель и с рогатинами наперевес, шастали с одного двора в другой, отыскивая воров. У дома окольничего Темкина наткнулись на парня, волокущего из-под клети ветхую доху. Ему немедля перебили железными прутьями ноги и, раскачав покалеченное тело, швырнули в огонь. В другом дворе отыскали старика, посмевшего пробраться в сени дьяка Выродкова. Два раза махнули палками и оставили помирать бродягу среди горящего двора.

По улицам носились обезумевшие от страха лошади; ревел скот; бегали потерявшие рассудок люди; многие просили помощи, но не получали ее; кто-то звал родных, иные призывали в заступники святых; другие в отчаянии рвали на себе волосы.

Москва страдала, как может мучиться человек, истомленный смертельной болезнью.

Всюду горело и пылало. Если и существовал где-то ад, то многим он представлялся именно таким: смердящим, обжигающим; здесь не было места ни живому, ни мертвому.

Огонь горел еще сутки, а к вечеру иссяк.

Утром ветер распалил уже потухающие костры, и огонь запылал снова. Однако к обедне пламя притомилось, после чего один за другим к пепелищу потянулись люди. Шли они неторопливо, сполна нагрузив на понурые плечи скарб. Жители возвращались неохотно — так трудно бывает идти к свежим могилам.

К полудню в Москву слетелись скопища мух, которые кружили над смрадом, атаковали всякого, кто посмел явиться в город, садились полчищами на лицо, норовили залететь в рот, лезли в уши. От них не было спасения, казалось, что Москву они облюбовали под свое жилище, которое в несколько дней превратилось в место, дышащее зловонием.

Горожане стаскивали истлевшие трупы в телеги и отвозили на погост, которым служила огромная глинистая яма, вырытая за посадами. Мучеников укрывали лапником, окуривали ладаном и, спешно прочитав отходную, закапывали. Потом мужики тихо возвращались обратно. Они цепляли баграми обугленные бревна и свозили их далеко за город, только не было здесь ни ямы, ни священников, ведь молитвы бревнам не нужны.

Мужики, утирая со лба пот и сажу, невесело делились между собой:

— За неделю не растащить, эко работы сколько! А в Белом городе бревен аж до стены навалено.

Еще не были расчищены улицы, еще кое-где тлели бревна, а плотники уже шли в лес и ладили срубы. А через два дня избы выстроились на берегу Яузы и Неглинной в длинные улицы, вдоль которых расхаживали горожане и посадские и среди свежевыструганных ладненьких избенок подбирали дом и для себя. После чего сруб отвозили в Москву и ставили на очищенное от гари место.

Не утихла еще боль от потерь, едва выветрился запах дыма и гари, а город уже спешил жить новым днем. Всюду постукивали топоры, весело бранились между собой плотники, и один за другим в разных концах города резными шатрами поднимались хоромины.

Город еще был мертв, но базар уже отдышался. С окрестных деревень, как и прежде, потянулись в Москву крестьяне с луком и репой, вдоволь навезли мяса, а с реки в огромных деревянных кадках рыбаки волокли на торг рыбу.

Вдовые бабы сиротами ходили меж лавок и нашептывали:

— По наговору Москва сгорела! Истинный бог, по наговору!

Им вторили кликуши:

— Одна посадская баба говорила, что перед самым пожаром видела, как лихие люди на кладбище вырывали мертвецов, у них доставали сердца и кропили их водой. Вот потому Москва и загорелась!

— А то как же! Так оно и было. С чего бы это тогда стольной вспыхивать, — говорили другие согласно.

Слух быстро разошелся по всей Москве — его пересказывали на всех базарах, им встречали всякого входящего в город. Этим же слухом и провожали. Скоро он разбежался по всей Руси и, подобно нахалу, пинком отворил царские покои, где заставил бояр повторить государю сказанное кликушами и бабами, обезумевшими от своего вдовства.

Иван находился в Воробьеве. Хмыкнул себе под нос и удивился:

— Хм… так, стало быть, выходит, посадская баба эту невидаль углядела?

— Углядела, государь, — убежденно заверяли бояре. — Народ говорит, что не только она одна видела — юродивый Гаврилка, что у церкви Николы Мокрого сидит, тоже видел. Этих мертвецов всех обобрали, исподнее с них поснимали и по всей Москве нагишом таскали, а сердце под избы подкладывали, оттуда и пошел пожар. Вот потому Москва в нескольких местах и вспыхнула.

В Новоспасский монастырь, временное пристанище митрополита, царь выехал в сопровождении большого числа бояр. В обитель был отправлен скороход с известием, и чернецы уже стояли на дорогах, встречали государя, перед вратами — сам игумен, окруженный почтенными старцами.

Иван не показал гордыню. Сошел с коня недалече от монастыря и оставшийся путь проделал пешком. Он шел не для того, чтобы накормить братию, и совсем не затем, чтобы прочитать очистительные молитвы, а для того, чтобы поклониться митрополиту.

Бояре уже сказали царю, что владыка расшибся о землю, а знахари и немецкий лекарь, которые затем осмотрели Макария, сообщили, что у митрополита целый день из горла шла кровь, но к утру унялась, а через сутки он уже просил постного куриного бульона.

Иван знал митрополита суровым властным стариком, который уверенным шагом расхаживал по дворцу и только одним своим видом пугал бражничающую дворню. Макарий был грузен, но шагал всегда легко, и мерный стук посоха не умолкал в коридорах и покоях дворца.

Однако сейчас перед Иваном лежал сломленный тяжким недугом старик. Ноги его были перетянуты холстиной, лицо высохло, а желтый лоб казался безжизненным. У постели митрополита, пряча рыдания в рукав, — молоденький послушник.

— Не хнычь! — беззлобно ругал владыка мальца. — Настоящий монах плакать не должен. — И, слабо махнув рукой, добавил: — Да и веселиться тоже. — Оборотясь на скрип двери, заметил царя, который не решался переступить порог. — Заходи, Ванюша, дай же я тебя обниму по-отечески. Встал бы я и к тебе навстречу вышел, да вот ноги не идут. Ты мне тут немецких лекарей выписал, они меня все зельем поили. Ты их, государь, обратно забери! Не верю я латинянам. Они толкуют, что, дескать, кровь мне из горла уняли. Врут, Ванюша. Не они этому способствовали, заговорщиков я к себе призвал, вот они кровь и заговорили. Как же ты сам, государь? Вижу, щеки впали, уж не пост ли решил держать?