Московиты настороженно притихли, слушая боярина, и едва он произнес последние слова, как площадь зашумела многими голосами:

— Глинские!

— Глинские виноваты!

— Княгиня Анна да сыновья ее Михаил и Юрий Москву подожгли!

Юрий Глинский среди прочих бояр стоял на помосте. Он смотрел на чернь, которая только ждала знака, чтобы начать крушить все подряд. Юрий озирался по сторонам, как бы ища поддержки, но видел лишь равнодушные лица бояр — для них он все такой же литовский чужак, каким прибыл сюда.

Петр Шуйский усмирил разгневанную толпу одним взмахом руки:

— Как же это случилось, господа? Может, из вас кто видел? Если так, то пусть выйдет и расскажет все без утайки и страха честному народу.

Сквозь толпу пробрался мужик в потертом зипуне из домотканого сукна. Волосенки его жиденькие выбивались из-под малахая желтой слежавшейся соломой.

— Как же не увидеть такое? Видал! Вот тебе крест, господи, что видал! Чтобы мне света божьего никогда не углядеть, если неправду молвлю. Клянусь образом Спасителя и всеми святыми, ежели я солгал, чтобы мне божьих образов никогда не знать, если хоть слово напраслины выскажу, — яростно убеждал в своей правоте мужик.

— Сказывай.

— Ага. Вечером это было, когда колокола вечерню отзвонили. Я от свата к себе в посад шел. Не ровен час, и ворота могут прикрыть. Я бы и ушел сразу, если бы не увидел, как сани княгини Анны выехали. Нечасто она в город выезжает, вот я и засмотрелся. А тут княгиня Анна подъехала к Никольскому монастырю, с кареты сошла, а за ней девицы — шасть! И под руки ее подхватили. А она от них отстранилась, из-под тулупчика достала горшок и давай водицей ворота монастыря опрыскивать. А на следующий день он и сгорел! Только одни головешки тлеть остались.

Мужик уже давно канул в толпу, а крики ярости не унимались.

— Кто еще видел злодеев? — не сразу унял беснующихся Петр Шуйский.

— Если позволите, господа, я скажу, — протиснулся вперед статный верзила. — Вот господин говорил, что княгиню Анну видел, а я крест целую… видел, как этот ирод, — ткнул детина перстом в остолбеневшего Глинского, — сердца человеческие на кладбище вырезал, а потом в воде их мочил!

— Ах ты, иуда! — потянулся Юрий Глинский рукой к горлу смерда. — Задушу!

Но детина проворно спрыгнул с досок и шустро пробрался через толпу, которая всколыхнулась волной и приняла в себя молодца.

— Юрий Васильевич, шел бы ты отсюда, — сжалился над Глинским Челяднин, — не ровен час, и затоптать понапрасну могут. В собор иди Успенский, — шепнул он ему на ухо, — не осмелится чернь в святое место вломиться.

— Чего мне бояться, ежели я в лукавстве не повинен, — ерепенился князь.

— Смотри же, как народ волнуется, затопчут! И виноватых потом не сыщешь, главные зачинщики при царе останутся и неподсудны будут.

— Глинского долой! Глинского на плаху! — кричали из толпы.

Людское море двинулось ближе к боярам, готовое опрокинуть помост.

У ворот Успенского собора Глинского встретил обожженный пожаром пономарь.

— Что ж такое делается, князь? Да не мешкай ты! Вовнутрь ступай!

За дверьми собора крики черни не казались такими уж страшными, тяжелая дубовая дверь была надежным стражем. А пономарь не унимался:

— Иди сюда, князь, за алтарь прячься! Не посмеют смерды святого места переступить. Ты только не робей, здесь твое спасение.

Глинский прошел за алтарь. Прислушался.

Голос Петра Шуйского даже в церкви казался зловещим:

— Братья, что же это такое делается?! Оскверняют латиняне могилы отцов наших! У покойников сердца вырезают, а потом дома наши жгут. Кто же в этом повинен? Глинские! Латиняне проклятые на Русь пришли, думали и нас в противную веру обратить. А как мы воспротивились, так решили Москву спалить! Они и церкви своим присутствием оскверняют, над образами нашими подсмеиваются, даже крестятся они не пальцами, а ладонью, словно под себя гребут. Попомните мои слова, православные, если не накажем мы Глинских, так они и болезнь тяжкую на нас напустят!

— Бей Глинских! — доносилось до Юрия, и он чувствовал, как страх пробрался вовнутрь, заставил содрогнуться.

Лики святых взирали со стен спокойными, безмятежными взглядами.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй меня грешного! — крестился Глинский на все образа сразу, вымаливая милости. — Не дай свершиться смертоубийству.

Крики становились все отчетливее. Взбудораженная толпа приближалась к стенам Успенского собора, а затем ворота содрогнулись от первого удара.

— Да что же вы делаете-то, христопродавцы?! — беспомощно восклицал пономарь, потрясенный увиденным. — Басурмане храмы не рушат, а вы же свои, православные!

Но праведный крик растворился среди людского многоголосья; так же не слышен стон раненого, когда звучат боевые трубы.

Треснул косяк, и длинные щепы ощетинились острыми копьями, царапая нападающую чернь.

— Глинского бей! Глинского долой!

Подобно древкам копья, сухо хрустнули щепы. Путь в собор был открыт, и толпа, оглашая храм проклятиями, ворвалась в притвор. Успенский собор был пуст.

— За алтарем Глинского искать надобно, там он, лиходей, спрятался.

На секунду толпа застыла, и, видно противясь всеобщему замешательству, все тот же голос гневно взывал:

— Бей христопродавца! Это он и его мать с мертвецов на город воду кропили.

И, отринув последние сомнения, разъяренная толпа бросилась к алтарю.

Перепуганного Юрия Глинского таскали за волосья, били в лицо, а потом стали топтать ногами. Боярин обрызгал святые сосуды кровью, хлынувшей из горла, и скоро затих.

— За волосья поганца из святого места! — надрывался Петр Шуйский. — Черту место в чистилище!

Тело Юрия Глинского выволокли из собора, а потом под смех и улюлюканье потащили через орущую и негодующую толпу вон из Кремля. Каждый смерд, наслаждаясь полученной властью, плевал в обесчещенное тело некогда всесильного боярина, который еще час назад был родным дядькой великого государя.

— На торг его! Злодея на позор выставить!

— На позор его!

Из мертвого тела еще не вытекла кровь, она смешивалась с пеплом и грязью, оставляя после себя бурый след, который тут же затаптывала многочисленная толпа.

Тело князя приволокли на московский торг и бросили среди сгоревших лавок. Еще неделю назад на этом самом месте Глинский отдавал распоряжения о казни и милостях. Именно здесь отрубленные головы палачи складывали в корзины, тела бросали на телегу с соломой. Сейчас вместо соломы — пепел, вместо судей и палачей — беснующиеся смерды. Глаза князя были открыты, и он безмятежно и спокойно наблюдал за своим позором.