Авраам молчал. Несмотря на духоту, он закурил, хотя пепельницы перед ним не было. Маалюль ни словом не обмолвился про пересмотр концепции после того, как был найден ранец, – ни в четверг, ни в последнем телефонном разговоре, который инспектор вел с ним в Брюсселе. Когда точно поменяли концепцию? И по чьей инициативе? В конечном итоге за профессиональным языком Иланы скрывалось прямое обвинение: «Ты не провел проверку, как требовалось, в особенности проверку родителей».

Авраам увидел перед собой мать мальчика – такой, какой она была в тот первый вечер. В его кабинете, в участке. И вспомнил фотокарточки Офера, которые на следующее утро она вытащила из пластикового пакетика и положила на его стол.

Лим тем временем продолжала свой обстрел:

– Ави, единственное, что мы знаем наверняка, это что во вторник он был в школе. Элиягу просмотрел записи на камерах наблюдений во дворе и на воротах у выхода. Там Офер есть; видно, как он выходит из ворот школы. И мы также знаем, что во вторник после обеда он вернулся домой. У нас три свидетельства, кроме показаний матери. Ученик и ученица из школы, которые шли следом за ним по дороге домой, и сосед, видевший, как он входит в дом чуть раньше двух дня. На самом деле это последние разы, когда мы, основываясь на показаниях нескольких свидетелей, в точности знаем, где он был. Офер зашел домой. Оттуда мы хотим начать поиски.

Впервые с четверга Авраам услышал имя Офера, но ему показалось, что он не слышал его уже много недель. Не сумев сдержаться, инспектор спросил:

– Так где ты предлагаешь нам его искать, Илана? Думаешь, он прячется под кроватью?

* * *

Неловкость между ними ощущалась с того самого момента, как он в полдесятого пришел к ней в кабинет. Илана, одетая в форму, дожидалась его в дверях. Они обнялись, но как-то не касаясь друг друга. Лим пригласила его присесть, будто он был гостем, в первый раз пришедшим к ней в комнату. Авраам сел на стул, на котором обычно сидел, справа от двух синих стульев, стоящих у ее стола, но как-то не почувствовал себя в своей тарелке.

Первые слова Иланы прошли долгий путь, пока не достигли его ушей. Со старых картин на стенах на него смотрели чужие лица. Может быть, он видел их не в первый раз, но теперь все было по-другому. Когда они встречались после долгого перерыва, между ними каждый раз возникала некая отчужденность, которую нужно было преодолеть, но в прошлые разы Авраам Авраам винил в этом только себя самого, потому что лишь по прошествии какого-то времени он чувствовал себя с Лим свободно. Сейчас эта отчужденность шла и от Иланы. Холодность исходила от нее не меньше, чем от него.

– Ну, рассказывай, как все было, – сказала она.

– Если оглянуться назад, то это зряшняя потеря времени. Не стоило мне туда ехать, – ответил инспектор.

– А выглядишь, кстати, хорошо. Ты просто не способен признать, что получил удовольствие.

– Может, и так.

Илана попросила его рассказать про Жан-Марка Каро и спросила, виделся ли он с одним из офицеров-следователей в штаб-квартире Центрального управления полиции Брюсселя, с которым она познакомилась на конференции в Мадриде. Это был один из двух офицеров, которые проводили расследование убийства Иоганны Гетц; скорее всего офицер, который его и раскрыл. Авраам сказал, что из-за убийства встреча с этим полицейским не состоялась. Он захотел рассказать и о расследовании, которое нарушило его поездку в Брюссель и которое закончилось в день его отъезда, но Илана прервала его:

– Погоди, расскажешь и Элиягу с Эялем, когда они подойдут. У нас тут другие вещи, о которых надо поговорить.

Потом она спросила, видел ли Авраам жену Жан-Марка и действительно ли она такая красавица, как тот утверждал. Этот вопрос удивил инспектора, и он сказал, что да. Авраам не присутствовал при встрече Жан-Марка с Иланой в Тель-Авиве и, в общем-то, не знал, о чем они тогда говорили.

– А город посмотреть успел? – спросила Лим.

– Чуток, только в последний день, – ответил инспектор.

Он все время чувствовал, что она чего-то недоговаривает, и только потом понял, что был прав. Да ему и самому трудно было говорить. Знакомый кабинет ощущался до боли чужим, хотя и отсутствовал-то он всего несколько дней. Авраам попросил Илану ввести его в курс дела по поводу продвижения расследования и рассказал, что всю неделю был на связи с Маалюлем; тогда-то она и плюхнула ему правду про изменения концепции дела.

В десять одновременно появились Маалюль и Шрапштейн.

Эяль Шрапштейн очень уверенно уселся на оставшийся стул, словно это было его постоянное место, а Илана вышла поискать стул для Маалюля. Авраам Авраам встал, и Элиягу сказал, пожимая ему руку:

– Наш человек из Бельгии… Выглядишь очень посвежевшим.

Несмотря на жаркое утро, на Маалюле был тот же серый плащ, что и на предыдущем заседании, и Авраам Авраам на минуту подумал, что он прячет от них свои руки. Была ли в голосе Элиягу насмешка, когда он спросил инспектора, как тот повеселился в Брюсселе? Шрапштейн же вообще ничего не спросил, словно Авраам никуда не уезжал и не возвращался. Они поприветствовали друг друга взглядами, и Эяль молча подождал, пока Илана вернется со стулом и Маалюль сядет, после чего заговорил, не дожидаясь, пока Лим скажет несколько вступительных слов или откроет заседание.

– Так вот, прежде всего о ранце, – начал он. – Получены первые результаты. На нем или в нем нет пятен крови или каких-то других чуждых элементов, есть только много отпечатков пальцев. Некоторыми можно воспользоваться, некоторыми – нет. На лабораторную проверку содержимого уйдет еще по меньшей мере дня два-три.

Шрапштейн раздал коллегам листки со списком вещей, найденных в ранце. Авраам Авраам почти забыл про этот ранец из-за потрясения, которое вызвал у него разговор об изменении концепции. Он спросил Эяля, имеются ли у него снимки ранца и его содержимого, и тот сказал:

– Не здесь.

Аврааму захотелось подскочить в Иерусалим и забрать этот ранец. Он снова пожалел, что не первым получил его, что ему не удалось проверить его содержимое, предмет за предметом. О большинстве вещей он знал из разговора по телефону с Маалюлем. Ручка, две купюры по двадцать шекелей… В списке Шрапштейна был также полный перечень учебников и тетрадей, которые там были. Авраам просмотрел этот список. Там был учебник по основам гражданского права «Быть гражданином Израиля, еврейского и демократического государства» (издано в Тель-Авиве), «Социология: слои общества», «Антигона» Софокла в переводе Шломо Дикмана и «Учебник грамматики, часть первая». Были также две длинные тетрадки на спиралях, одна в клеточку, вторая в линейку. По окончании судебной экспертизы все эти вещи должны были быть возвращены из иерусалимской лаборатории группе инспекторов. Авраам два раза перечитал список книг, и что-то в нем зацепило его внимание.

Шрапштейн же продолжал:

– На данный момент нам не кажется, что этот ранец что-то нам дал. Похоже, и проверка контейнера, в котором он найден, и того, что находилось вокруг, никуда нас не ведет, – там не нашлось ничего, что хоть как-то связано с Офером. И мы все еще ищем того, кто этот ранец бросил. Проблема в том – и, возможно, стоит над этим подумать, – что, по распоряжению Ави, мы выхлопотали запрет на разглашение информации. Возможно, это было ошибкой, и данную информацию следовало рассекретить – она бы, может, и вывела нас на кого-то, кто видел человека, бросившего этот ранец. Кроме того, утром я говорил с Правовым управлением и понял, что нет надежды на то, что на нынешнем этапе суд разрешит нам прослушивание телефонных разговоров, поскольку достаточных доказательств у нас нет. Мы обязаны предъявить нечто более конкретное. Вопрос в том, каким путем мы попытаемся получить нечто конкретное, не вызвав у них подозрений?