было признаком христианского строя народной души, а для Герцена – залогом социализма. Вот здесь Россия обгонит Запад, мещанское царство мелких собственников. Это один из главных русских мифов, который долго владел сознанием хороших русских людей. Даже таких умных, как Герцен, который в цикле «Писем к противнику» (славянофилу Самарину) или в работе «Русские немцы и немецкие русские» доказывал этот земной, социальный смысл общины – это не христианский союз, не первохристианская община, а социалистический шанс. На манер любимого Фейербаха Герцен в теологическом смысле прозревал смысл антропологический.

Но это был именно миф. Настоящая, не мифически сублимированная крестьянская община была на деле не порождением народной жизни, а конструкцией, созданной правительством, властью для фискальных целей, для удобства взимания налогов с податных душ. Это доказал в специальном историческом исследовании давний и принципиальный оппонент Герцена Борис Николаевич Чичерин, «мой ученый друг», как Герцен его называл. И этот предрассудок Герцена, это основоположение народничества критиковали не только корректные западники, но из революционного лагеря тоже шла критика.

Вот как писал об этом Михаил Бакунин:

Вы готовы простить, пожалуй, готовы поддерживать все если не прямо, так косвенно, лишь бы оставалось неприкосновенным ваше мистическое святая святых – великорусская община, от которой мистически… вы ждете спасения не только для великорусского народа, но и всех славянских земель, для Европы, для мира. А, кстати, скажите, отчего вы не соблаговолили отвечать серьезно и ясно на серьезный упрек, сделанный вам: вы запнулись за русскую избу, которая сама запнулась, да и стоит века в китайской неподвижности со своим правом на землю. Почему эта община, от которой вы ожидаете таких чудес в будущем, в продолжение десяти веков прошедшего существования не произвела из себя ничего, кроме самого гнусного рабства? Гнусная гнилость и совершенное бесправие патриархальных обычаев, бесправие лица перед миром и всеподавляющая тягость этого мира, убаюкивающая всякую возможность индивидуальной инициативы, отсутствие права не только юридического, но простой справедливости в решении того же мира и жестокая бесцеремонность его отношений к каждому бессильному и небогатому члену, его систематическая притеснительность к тем членам, в которых проявляются притязания на малейшую самостоятельность, и готовность продать всякое право и всякую правду за ведро водки – вот, во всецелости ее настоящего характера, великорусская крестьянская община.

В общем, на всякого мудреца довольно простоты. Но у Герцена здесь, конечно, последнее средство, последнее прибежище его идеализма, то есть стремления к высоким целям, отказ примириться с дюжинным образом мелкобуржуазного существования. И как-то мимо него прошла та достаточно элементарная мысль, что крестьянство, какое бы оно ни было, – самая что ни на есть мелкобуржуазная стихия, даже если до поры до времени сохраняет в своем быту такие реликты, как поземельная община. Увы, Ленин, на что сам был фантазер, такие вещи понимал: сказал же он, что у крестьянина две души – душа труженика и душа собственника.

И. Т.: Борис Михайлович, но вот вы говорили, что социализм для Герцена отнюдь не сводится к перемене форм собственности, но являет какую-то, что ли, антропологическую революцию. И вот та цитата очень выразительная, что главное в социализме – реабилитация плоти и освобождение женщины. Как-то не увязывается это с русской крестьянской общиной и ее социалистическими потенциями. Что все-таки стояло за герценовским социализмом: реликты юношеского идеализма или причуда блазированного барина?

Я ведь неспроста это говорю. Я помню ваше выступление на конференции славистов в Бостоне, было это, кажется, в 1996 году. Я был в зале. Ваш доклад назывался «Кто виноват и что делать: к психологии русского социализма». Хотелось бы услышать, как вы к тогдашним трактовкам относитесь, да и просто воспроизвести эту трактовку.

Б. П.: Мне хотелось поставить в некую связь Герцена и Чернышевского, что и заявлено в самом названии этого выступления, с упоминанием известных их романов. Что тот, что другой – и «Кто виноват?», и «Что делать?» – один сюжет трактуют: любовный треугольник, любовь втроем, если хотите. И сюжет относится к очень стойким в русской литературе, как и в русской жизни. Чернышевский свой роман выдумал, в жизни он встретился просто с неверной женой, а не сознательно делил ее с кем-то из близких людей. А вот у Герцена действительно такой сюжет имел место в жизни, и его роман «Кто виноват?» этот сюжет как бы прообразовал. Это вот то, что называется «рассказ о семейной драме» в «Былом и думах». История отношений Герцена с немецким поэтом Георгом Гервегом, с которым он никак не мог поделить свою жену, свою обожаемую Натали, в этих передрягах умершую. А через несколько лет такую же историю устроил с лучшим другом Огаревым, с женой которого стал жить супружески и детей родил. (У Огарева же в обоих его браках детей не было, что тоже наводит на мысли.) Это ситуация, которая в психоанализе называется «мотив Кандавла», когда, уступая женщину другому, как бы вступают в символическую связь с этим другим, через посредничество этой женщины. Это признак репрессированного гомосексуализма, говорит Фрейд.

Я в том докладе использовал также недавнюю в то время англоязычную работу Ирины Паперно о Чернышевском, в которой она коллизию романа «Что делать?» поставила в связь с теоретическими убеждениями Чернышевского, вычленив у него идею «эмоциональной медиации» как инструмента построения идеального общества. Это очень ложится на старую мысль о социализме как общности жен. Трудно прямо обвинять социалистическую теорию в таком допущении, но это работает как догадка о бессознательном социализма – или социалистов, как угодно. Да и в наше время эта мысль далеко не умерла, она возродилась у фрейдомарксиста Герберта Маркузе в его «Эросе и цивилизации». Человечество страдает не только от экономической эксплуатации, но и от сексуальных лишений, говорит Маркузе, требуется национализация секса, экспроприация сексуальных экспроприаторов. Этакий Вудсток необходим как вернейший путь к счастью. И вот в подкладке левых идеологий всегда можно обнаружить этот позыв и призыв к сексуальной свободе, отторжение идеи традиционной моногамной семьи. И вообще, можно сказать, что в основе всякой революции лежит сексуальная революция, позыв к раскрепощению секса, к освобождению его от пут социальности, от культурной репрессии. Освобождение инстинктов, если угодно.

И все это можно найти у Герцена. Уже в его романе «Кто виноват?», где Круциферский, увидев, что его жена влюбилась в Бельтова, говорит себе: я и сам в него влюблен. Рассказ о семейной драме нужно трактовать как запись душевного конфликта репрессированного гомосексуалиста. Причем не совсем ясно, кто больший, так сказать, гомосексуалист: Герцен или Гервег.

Вот из письма Гервега, которое приводит Герцен: