Сам он считал, что его расстреляют. Но он решил не сдаваться. Когда его поставят к стенке, он её разрубит, а если не будет топора — прогрызёт и убежит. Его начал преследовать двойник, от которого Срубову не удаётся отделаться. Он бил двойника топором, а тот только хохотал. Когда квартирант, живший вместе со Срубовым в квартире, обратился к нему по имени, Срубов сказал, что не признаёт христианских имён и просит называть его Лимон. После отречения от христианского имени голова его стала кружиться. Он бросился на улицу, и на улице его настигла развёрнутая галлюцинация.

Ему чудилось, что он плывёт по кровавой реке. Только он плыл не на плоту, а оторвался и одинокой щепкой качался на волнах (расщепление?). Ему стали мерещиться русалки, ведьмы, лешии. Из воды показались, словно пни и коряги, полуразложившиеся руки, ноги, почерневшие головы (подобные ужасающие видения видели арестанты, с которыми имел общение архимандрит Спиридон (Кисляков)). Срубов побледнел, его глаза не закрывались от ужаса. Он хотел кричать, но язык примёрз к зубам.

Когда мимо Срубова проходил оркестр, звуки оркестра наложились на новую галлюцинацию. Бой барабанов наложился на ощущение, что сама земля затряслась. Вот загрохотал вулкан и изверг огненную кровавую лаву, которая посыпалась горячим пеплом на мозг Срубова. Согнувшись под тяжестью чёрной массы, он пытался закрыть свой мозг от чёрных ожогов.

Далее Срубову почудилось, что вытекающая из жерла вулкана кровавая река становится к середине «всё шире, светлей, чище», а в устье вообще «разливается сверкающим простором, разливается в безбрежный солнечный океан» (об изменении образа реки см. далее). Срубов упал на мостовую, ему хотелось плыть, но он только махал руками и хрипел: «Я… я… я…» «а на спине, на плечах, на голове, на мозгу чёрный пепел жгучей чёрной горой давит, жжёт, жжёт, давит».

Параллель видна в событиях, описываемых в житии святых мучеников Трофима и Фала[86], где упоминается некий игемон Асклипиодот, которого «постигло наказание Божие за неповинно пролитую кровь святых мучеников: он вдруг упал на землю и метался как бесноватый, трепеща всеми членами своими». «Вот, — сказал игемон, — предаюсь я теперь огню вечному, посылаемому от живущего на небесах Бога и рабов Его, Трофима и Фала». Говоря это, «он кричал громким голосом, так что везде был слышен вопль его. От тяжести своих мучений он стал рвать зубами своё тело и кусать язык и, мучаясь так, испустил свою окаянную душу».

Небольшим штрихом к этой истории могут стать слова преподобного Антония Великого. Он отмечал, что «Бог благ и только благое творит, вредить же никому не вредит. Когда мы бываем добры, то соединяемся с ним, когда бываем злы, то отделяемся от Него. Не дают Богу воссиять в нас наши грехи. Они же и соединяют нас с демонами. Если же молимся и снискиваем прощения в грехах, это не значит, что мы Бога ублажили и изменили. А то, что посредством таких действий мы изменились сами, уврачевали бывшее в нас зло и стали способными опять вкушать Божию благость. Так что сказать: Бог отвращается от злых, есть то же, что сказать: солнце скрывается от лишённых зрения»[87].

О проблематичности желания переступить через голос совести в указанной главе «Обращение к полноте» приводились слова Антона Кемпинского — психиатра, позиционировавшего себя как человека неверующего. Он писал, что в истории не раз предпринимались попытки воспитать человека вопреки «наследуемой естественной морали» (так он называл голос совести). Однако все такие попытки «в конечном счёте оказывались неудачными»[88].

Заглушить голос совести некоторые люди стремятся с помощью манипулятивных философских систем и различного рода метафор. К метафоре обращался и Срубов. Срубов построил образ революции в виде женщины, паразитов, которых он должен был, по его мнению, давить. С помощью такого образа, как можно предположить, Срубов пытался достичь того, о чём писал Зощенко, — изменить взгляд на происходящее. То есть он пытался посмотреть на свою деятельность как на социально полезную.

Примечательно, что придумывание смысла (речь идёт не о попытке понять подлинный смысл ситуаций, не об осознании того, что был сделан шаг за черту, за которой начинается разложение личности, речь идёт о придумывании оправдания, версии, гипотезы, с точки зрения которой «есть право» переступить черту и есть возможность избежать последствий, разворачивающихся вслед за шагом) в попытке преодолеть невроз, по мнению известного психиатра Виктора Франкла, может привести к деперсонализации.

Эту мысль Виктор Франкл вслед за одним автором приводит применительно к некоторым идеям психоанализа. По мнению Франкла, психоанализ приводит не к обнаружению смысла, а к придумыванию смысла. В своих поисках психоанализ заходит так далеко, что формулирует гипотезу, согласно которой действующим лицом в человеческой деятельности является не сам человек, а «инстанции „Я“ или „Оно“, инстанции бессознательного или „сверх-Я“». В таком подходе психоанализ прибегает к практике детских сказок. Ведь в сказках, например, нежелательные для ребёнка формы поведения матери могут быть персонифицированы в образе ведьмы. К этим мыслям приведённого автора Франкл добавляет, что «в той мере, в какой психоанализ „персонифицирует инстанции“, он деперсонализирует пациента. И наконец в рамках подобного представления о человеке человек опредмечивается»[89].

То есть ответственность за совершённое перекладывается на некие инстанции, которые и вступают в битву за обладание человеком. Человек же при таком взгляде на процесс воспринимается как безвольная пешка.

В этом смысле примечательно отношение Виктора Франкла к заключённым. Франкл, прошедший через нацистские лагеря и выживший в них, уже в мирные годы в качестве практикующего психиатра проводил лекционный тур. Ему предложили обратиться к заключённым тюрьмы Сан Квентин. Впоследствии ему передали, что в результате общения с ним заключённые впервые почувствовали себя понятыми. А ведь никаких экстраординарных подходов он к ним не предпринимал. Он просто «отнёсся к ним как к человеческим существам, а не как к механизмам, требующим починки». Он не предложил им «дешёвый способ избавиться от чувства вины — почувствовать себя жертвами биологических, психологических или социологических аспектов прогресса». Он не стал считать их «беспомощными пешками» на поле битвы между «Оно», «Я» и «Сверх-Я». «Я, — писал он, — не искал им оправдания, с них невозможно снять вину. Я отнёсся к ним как к равным. Они узнали, что стать виновным — прерогатива человека, а его ответственность — преодолеть вину»[90].

Чувство вины является, если можно так выразиться, творческим в том смысле, что оно подсказывает человеку, где он оступился. Страдание, по мысли Ивана Ильина, зовёт человека