Лоренсо отвечал в меру своей осведомленности. Наполеон, уверявший, что узнал испанца, хотя лишь мельком видел его во время переговоров относительно конкордата, поблагодарил его и, прощаясь, положил ему на плечо руку. Для бедного крестьянина из Мурсии, бывшего официанта парижского ресторана, то был поистине «звездный час», вероятно, напомнивший ему о коллективной встрече, более двух десятков лет тому назад, с римским папой, назвавшим его «воином христовым».

Несколько месяцев спустя Лоренсо Касамарес, не добивавшийся для себя никаких постов, вновь оказался в Мадриде в неопределенном качестве «особого советника по испанским делам», получающего роскошное жалованье и наделенного полномочиями, истинный масштаб которых он еще не мог оценить.

Лоренсо и Гойя направляются бок о бок в один из коридоров дворца правосудия. Ансельмо, помощник-переводчик, пытается втереться между обоими мужчинами, чтобы сохранить контакт с художником.

Лоренсо, по-видимому, искренне рад встрече с Гойей, к которому он теперь обращается на «ты». Последний завершает рассказ о том, как он лишился слуха пятнадцатью годами раньше, в Кадисе. Он сообщает о шуме, который стоит у него в ушах, о своих головных болях, галлюцинациях и колодце безмолвия, в котором живет уже более пятнадцати лет. Он также говорит о своей работе, совсем немного. Лоренсо же рассказывает, что он познакомился в Париже с художником Давидом, но у него было недостаточно денег, куда там, чтобы заказать ему свой портрет. Гойя слышал о Давиде, который, как и он, без труда приспособился к новому строю, но он плохо его знает, как и других известных художников, будь то живых или мертвых.

Произведения живописи в ту пору редко покидали спои обиталища. Гойя видел воочию полотна всего нескольких итальянских художников, да и то лишь в молодости. Он мог составить представление о творчестве, скажем, Рембрандта или Пуссена только по печатным репродукциям, зачастую сомнительного качества.

— Столько всяких перемен произошло в наших жизнях за такой короткий промежуток времени, — говорит Лоренсо, вводя Гойю в большую комнату, которая служит ему кабинетом. — Странная штука жизнь, как она мотает нас по свету, туда и обратно… Садись, Франсиско… Кто бы мог подумать, что я вернусь сюда, на родину, чтобы отстаивать принципы французской революции?

Гойя садится в кресло, на которое ему указали. Он переводит взгляд с Лоренсо на своего помощника, продолжающего стоять. Касамарес довольно пространно говорит ему о своем давнем восхищении, которое нисколько не ослабело, и о дружеском расположении. Он, дескать, величайший испанский художник после Веласкеса, и Гойя машет руками, отвергая это утверждение. Лоренсо настаивает: да-да, величайший. Тут не может быть никаких возражений. И не просто величайший — единственный.

Внезапно он спрашивает:

— Ты помнишь, что я должен тебе деньги?

— Мне? — переспрашивает Гойя, взглянув на помощника.

— Ну да.

— За что?

— Я так и не заплатил за свой портрет.

— Его сожгли, — замечает Гойя.

— Да, я слышал. Но это ничего не меняет. Я — твой должник.

Гойя открещивается от этой идеи, махая руками. Всё уже быльем поросло.

— Так или иначе, — говорит Лоренсо с улыбкой, — мне очень трудно было бы найти сегодня место для этого портрета.

Художник тоже пытается улыбнуться. Гойя знает этого человека с мрачными глазами, который сидит напротив него, закинув ногу на ногу и положив левую руку на кипу записей, чувствует себя непринужденно в новом одеянии и время от времени встряхивает длинными волосами. Обаятельного, убедительного, но опасного человека. Да, он его знает.

— Ты пришел на процесс из любопытства? — спрашивает у художника советник по испанским делам.

— Нет, — отвечает Гойя, качая головой.

— Ты слышал, что я здесь?

— Нет. Я уже ничего не слышу, живу затворником, никто со мной не общается.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Да, — говорит Гойя.

— Я могу быть тебе полезен?

— Возможно.

Разговор продвигается медленно. Двойной перевод отнимает много времени.

— Говори. Я очень занят, ты же знаешь, но так рад снова тебя увидеть. Я сделаю для тебя всё, что в моих силах. Обещаю. Говори.

Гойя собирается с духом и, наконец, решается сообщить Лоренсо об истинных причинах своего прихода. Он пытается разузнать об одном человеке.

— О ком?

— Помнишь того богатого купца, у которого мы ужинали как-то вечером, он еще заставил тебя признаться в том, что… Ты его помнишь?

— Как я могу его забыть? — говорит Лоренсо, продолжая улыбаться. — Ты же сам меня к нему затащил, а я потом долго на тебя злился. Как его звали?

— Бильбатуа. Томас Бильбатуа.

— Ах да, какой-то баск. Со всеми этими картинами… Ну, и что? Что с ним стало?

— Он умер.

— Ты не поверишь, Франсиско, но то, что ты сейчас сказал, меня огорчило. Давно ли он умер?

— Всего несколько недель назад. У него была дочь.

— Дочь, ну конечно, — говорит Лоренсо, по-прежнему хорошо владея собой. — Молодая девушка, довольно красивая, я ее помню. Она томилась в наших застенках, бедняжка. Он ведь тогда хотел со мной встретиться, не так ли?

— Именно так.

— Ну, и что?

— Она осталась одна, и ей нужна помощь.

— Пусть придет ко мне. Когда захочет.

— Она здесь, — говорит Гойя.

— Где?

— В моей коляске. Там, на улице. Я приютил ее, когда она вышла на волю.

— Когда она вышла?

— Недавно.

— Они держали ее до сих пор?

— Да.

— Какой позор! Сходи же за ней! Приведи ее сию минуту!

Гойя не ожидал этого внезапного приступа великодушия, которое производит впечатление чистосердечного и даже заискивающего. Он просит Ансельмо выйти и привести Инес. Помощник уходит. Обоим становится труднее беседовать. Лоренсо принимается кричать, пытаясь что-то сказать Гойе, но тот поднимает руку и тотчас же останавливает его:

— Нет-нет, не кричи. Только не это. Я всё равно ничего не услышу. Смотри на меня и говори медленно, четко выговаривая слова.

— Так? — спрашивает Лоренсо, глядя на художника, следящего за его губами.

— Да, так, очень хорошо.

— Я всем обязан этому человеку.

— Кому?

— Тому баску. Тому торговцу. Я обязан ему всем.

— Ему?

— Да, ему. Это из-за него меня исключили из ордена, после чего я бежал и оказался во Франции. И внезапно прозрел.