Художник попросил его Жестом говорить медленно и даже помолчать, после чего задал еще парочку вопросов. И тут старик сообщил ему, что маленький корсиканский капрал, который во всё вмешивается, только что назначил нового уполномоченного или поверенного в делах, недавно прибывшего из Франции. Уполномоченного, призванного заниматься делами такого рода, как он полагал. Все документы должны находиться в его руках.

— Я могу с ним встретиться? — спросил Гойя.

— Спрашивайте не меня.

— Но где он?

— Во дворце правосудия, конечно. Кстати, похоже, судебный процесс уже начался.

Гойя поблагодарил старика, который в это утро, на свою беду, не нашел другого собеседника, кроме глухого, и ушел. Он вернулся к Инес, ждавшей его в экипаже, и велел кучеру отвезти их во дворец правосудия как можно скорее.

«Еще один потерянный для работы день, — думал он. — А я и так задержался с двумя портретами».

Двадцать минут спустя они подъехали к дворцу правосудия, и Гойе пришлось вести долгие переговоры, чтобы раздобыть пропуск для себя и Ансельмо. Пригодилась его известность, а также кошелек. Инес снова осталась в коляске под присмотром кучера. Гойя заверил женщину, что собирается встретиться с доминиканцами и спросить у них, что стало с ее ребенком. Кто-то из них наверняка окажется в курсе. Но на это могло уйти немало времени. Час или два.

На самом деле художник не знал, что делать. Он пытался ободрить цеплявшуюся за него Инес, у которой не было в этом мире никого, кроме него, но опасался, что не сумеет установить контакт с задержанными разжалованными монахами, которых как раз собирались судить. Даже если бы ему удалось с ними встретиться, что бы они ему сказали? А что, если история с ребенком не более чем блажь?

Одно нововведение помогло Гойе попасть в здание: правосудие было теперь публичным. Зрители — мужчины и женщины с улицы — могли присутствовать на заседаниях суда. В этот день, когда должны были судить инквизиторов, большой зал был забит до отказа, и публика, среди которой, наверное, было немало шпионов, вероятно, в большинстве своем состояла из ilustrados и afrancesados, пришедших насладиться крахом инквизиторской власти, так долго остававшейся неприкосновенной. Мадридские масоны, наконец дерзнувшие показаться при свете дня, выставляли напоказ свои треугольные знаки отличия с линейкой, лопаткой каменщика и широко открытым оком, взирающим на тайны мира; они приветствовали друг друга странными жестами, с чрезвычайно серьезным видом.

В зале, на стенах и драпировках, соседствовали самые разные символы: испанские орлы и имперские пчелы, пережитки монархии и республиканские образы, совсем недавно прибывшие из Франции: фригийские колпаки и фасции[17]ликторов, напоминавшие о связи с античностью, — историкам известно, что Испания была романизирована раньше Франции, а некоторые императоры, например Траян, были иберами (так в ту пору называли испанцев).

Наконец, в довершение путаницы, над залом возвышался портрет Наполеона в военной форме, в окружении трехцветных флагов, прямо под мраморной аллегорией правосудия с весами и повязкой на глазах.

Двадцать пять инквизиторов, тех самых, которых привели в Мадрид пешком, ожидали решения своей судьбы на скамьях подсудимых, под охраной французских или испанских, но во французских мундирах, солдат. Отец Григорио, очень немощный — возможно, с ним случился удар — возлежал на деревянных носилках с полузакрытыми глазами и стиснутыми зубами.

Напротив инквизиторов, под лентой, на которой красовались три основополагающих слова магии новых времен с трехцветными буквами — СВОБОДА, РАВЕНСТВО И БРАТСТВО — восседали шесть судей, самому старшему из которых не было и сорока. Трое из них были французами, трое — испанцами, избранными среди людей, проявивших себя современными и свободомыслящими. В отличие от инквизиторов они выглядели сильными, решительными, рассудительными и уверенными в себе.

Между судьями и подсудимыми расхаживал человек, исполняющий обязанности прокурора, прибывший из Франции поверенный, наделенный особыми полномочиями; этим человеком был Лоренсо.

Когда Гойя вошел в зал суда вместе с Ансельмо, прокладывавшим ему путь в толпе, и оказался достаточно близко, чтобы различать лица, он тотчас же узнал монаха. Художник на миг остолбенел от изумления, не в силах поверить своим глазам. Это был именно он, Лоренсо, несмотря на то, что время избороздило его лицо морщинами, длинные волосы падали ему на плечи, и он был шикарно одет — трехцветный шарф, короткие белоснежные штаны и блестящие сапоги, скрипящие при каждом движении, а на боку его висела шпага, бьющаяся о бедро. Этот пышный театральный костюм не мог скрыть от искушенных глаз Гойи ни мрачного тяжелого взгляда, ни крепких плеч, ни грубых крестьянских рук его обладателя. Лоренсо было лет сорок семь-сорок восемь.

Он непринужденно порхал по большому залу и витийствовал. Казалось, его осанка стала более гордой, более уверенной. Гойя не мог понять слов новоявленного прокурора, которых не слышал, но ощущал твердость и четкость его речей. Художник, слишком удивленный, чтобы расспрашивать своего помощника, замер, в то время как на него шикали со всех сторон, и не сводил глаз с Лоренсо, с этого лица, которое он когда-то писал и изображение которого на глазах у всех в свое время уничтожил огонь.

Касамарес говорил об идеях французской революции, причем говорил со страстным пылом.

— Они открыли мне глаза, — вещал он, — подобно тому, как им было суждено открыть все людские глаза на свете, даже глаза слепцов. В первую очередь потому, что эти идеи гуманны. Они явились к нам не из сказки, не из уст неведомого оракула. Они не были навязаны нам очередным церковным собором. Они исходят от народа и стали всеобщим достоянием благодаря народным представителям, изложившим их и проголосовавшим за законы, созданные на основе этих идей.

Гойя наклонился, чтобы сказать несколько слов Ансельмо, указывая пальцем на оратора. Помощник пригляделся к Лоренсо и, в свою очередь, узнал его. Он посмотрел на Гойю и кивнул с таким же изумленным видом.

Касамарес изъяснялся на испанском языке, перемежая свое выступление французскими словами, и воспринимал как должное аплодисменты, которыми время от времени разражались публика и молодые судьи.

Ансельмо попытался перевести художнику некоторые из фраз оратора, но его речь изобиловала отвлеченными понятиями, которые трудно было выразить жестами. Гойя тихо сказал помощнику, чтобы тот не утруждал себя.

— Эти законы, — говорил Лоренсо, — зафиксированные благодаря Наполеону Бонапарту в Гражданском кодексе (он произнес два последних слова по-французски, а затем повторил на испанском языке), без которых общественная жизнь отныне немыслима, обладают двумя достоинствами: они неотразимы и универсальны. Неотразимы, ибо были установлены людьми для людей. Универсальны, ибо логичны и справедливы (аплодисменты). Следовательно, им суждено заслужить признание всех людей. Конечно, они сталкиваются с противоречивыми интересами, былыми эгоистическими помыслами, с привычным грубым угнетением, которые нельзя уничтожить одним декретом, сколь бы законным он ни был. Пока что нести и защищать эти законы призваны вооруженные силы республики, доблестной рукой и победоносной дланью которых является Наполеон. Но в один прекрасный день они без труда восторжествуют на всей земле, не прибегая к помощи орудий и сабель. Им суждено стать очевидной истиной мира. Все люди, где бы они ни находились, рождаются свободными, все они обладают одними и теми же естественными правами. Свобода — главное из этих прав (при этом Лоренсо указывает пальцем на ленту, висящую над головами судей), и революция будет беспощадна ко всем, кто захочет ее уничтожить. Именно так. Как провозгласил Сен-Жюст, заплативший за свои идеи жизнью, для врагов свободы не будет свободы.