– Василисочек, – уговаривала я кота, воющего дурным голосом. – На столицу посмотришь, с городскими кошечками познакомишься…

Но Василиск упорно не хотел понимать меня. Поэтому пришлось применить грубую силу. Дядя Браня настоял на том, чтобы проводить меня в город. Еще до того, как мы выехали на ЭКАД (Экарестскую кольцевую автодорогу – гордость столичного мэра и бездонную пропасть для бюджета столицы), Сувор сказал:

– А мы-то не одни!

Он имел в виду старый «Фиат», который следовал за нами от самого Перелыгина. Я почувствовала себя девушкой Джеймса Бонда. Нас преследуют! Как захватывающе!

Дядя Браня проявил недюжинное мастерство автомобилиста и оторвался от шпиков.

Вероника обитала в суперэлитном комплексе с поэтическим названием то ли «Авалон», то ли «Вавилон»: три золотистые башни у самой Экарест-реки, мрамор, гранит и тонированное стекло, охранники, шлагбаумы и скоростные лифты, квадратный метр от скольких-то там тысяч у.е. – сестричкиных зарубежных гонораров хватало на безбедную столичную жизнь. Василиск первым делом забился под софу, я не могла выманить кота даже куском жареной телятины.

Мы с дядей Браней выпили по чашечке кенийского кофе (благо у Вероники большие запасы), и он засобирался домой.

– Посмотрю, как поведут себя наши общие друзья, – многозначительно сказал он. Мне стало страшно. Мы по-товарищески обнялись, я едва не расплакалась.

– Браня, прошу, береги себя, – сказала я и нежно поцеловала старого вояку в морщинистую щечку.

– За меня не беспокойся, – бодро ответил генерал. – Не хочется мне тебя одну оставлять, Фима, но другого выхода нет. Я завтра тебя навещу. И не пускай никаких электриков и водопроводчиков.

Меня охватила грусть. Внезапно я поняла, что дядя Браня – именно тот мужчина, которого я ждала всю свою писательскую жизнь. Мои четыре с половиной супруга не в счет – двух первых я в самом деле любила, два вторых любили меня, с последним (тот, который идет у меня за одну вторую) мы тихо ненавидели друг друга. И почему дядя Браня попался мне сейчас, а не двадцать лет назад?

Надо же, я живу с Сувором бок о бок уже много лет и никогда не ощущала к нему ничего подобного. Воистину, любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь. Захлопнув за дядей Браней дверь, я осталась в компании Василиска.

С творчеством у меня опять не заладилось, я никак не могла закончить злосчастный рассказ. Зато у меня появилась идея романа о Ромео и Джульетте – только ему уже семьдесят, а ей за пятьдесят. Когда-нибудь, дала я себе слово, я возьмусь за это произведение и у меня получится шедевр! Так и до второго Тукера недалеко!

Перекусив, я села на телефон. Вероника прохлаждалась на Средиземноморье, зато мой младший братец Илюшенька был в Экаресте. Вот кто мне нужен! Меня занимал Стефан д’Орнэ – как старший, так и младший. Илья знает всех и вся, поэтому я набрала его номер.

– Да! – грохотнул сочный бас моего братика.

Я нежно люблю Веронику, она старше меня на три с половиной года, в детстве это было непреодолимой преградой. Вероника всегда навевает на меня ужас – как можно быть такой умной? Она защитила три кандидатские диссертации, две докторские, причем одну – во Франции, ее монография о подростковой сексуальности в течение десяти недель возглавляла список бестселлеров по обе стороны океана – и это с учетом того, что книжка была написана сухим научным языком и содержала три сотни таблиц и схем.

Вероника – желанный гость в любом заграничном университете, причем, в отличие от меня, она с легкостью вписалась в иноземную жизнь. Америка меня угнетает, мой герцословацкий мозг не понимает оголтелого американского патриотизма и любви к ушастому грызуну Микки-Маусу, мой герцословацкий желудок не приемлет пепси-колы, хот-догов и подобных им биг-футов. Полгода в американской провинции подобны для меня длительному тюремному заключению без права на помилование или досрочное освобождение. Я горжусь тем, что не встаю, когда играет американский гимн: так им, супостатам, и надо!

Вероника же вращается в нью-йоркском, парижском, бертранском и лондонском высшем свете, знает шесть языков, сетует на хронически не излечимую герцословацкую расхлябанность и необустроенность. Мне же раскисшие перелыгинские грязевые потоки, профилактические работы на водоканале и управляемая демократия а-ля Гремислав Бунич милей целлулоидного зарубежного парадиза. С сестрой я никогда не могла найти общий язык. Если для всех остальных я – «великая и ужасная» Серафима Гиппиус, комета Галлея и гора Джомолунгма современной герцословацкой литературы, реинкарнация Сапфо, мадам де Сталь и Жорж Санд в одном лице, Гера и Юнона литературного Олимпа и Парнаса, то для Ники – я «зараза Фимка», «младшая сеструшка» и «наивная глупышка».

Зато с Илюшенькой мы понимаем друг друга с полуслова. Несмотря на то что мой братец прожил за границей тоже немало лет, его все время влечет на родину.

– Илюша, это я. Ты сейчас свободен?

– О, Фима! Я всегда свободен, дорогая моя! Свобода и борода – это единственное, что у меня осталось своего! Ты где, все у себя в «поселке упырей»?

– Временно нет, у меня прорвало трубу, – сказала я. – Мне нужна твоя помощь, Илюшечка…

– Трубы чинить я не умею, – со вздохом отчаяния заметил мой братец.

Что правда, то правда. К обыкновенной жизни он не приспособлен. Технический идиотизм сидит у него в генах столь же прочно, как и у меня. Три супруги Ильи покинули его именно по этой причине – ни гвоздя забить, ни лампочку прикрутить, ни приготовить что-то изысканнее подгоревшей яичницы-глазуньи он не в состоянии.

– Мне надо с тобой поговорить, – заметила я. – Что тебе известно о Стефане д’Орнэ?

– С каких это пор ты заинтересовалась герцословацким модернизмом? – осведомился Илья. – Приезжай, Фимка, я всегда рад тебя видеть!

Илья обитал в старой трехкомнатной квартирке. Визитов к нему я всегда опасалась – такого захламленного жилища я ни у кого еще не видела. С самого детства мой братец постоянно что-то собирал: приносил с улиц сначала деревяшки и железяки, потом старые телевизоры, лысые покрышки и пожелтевшие газеты. Илюшенька никогда ничего не выбрасывал, окна мыл только на Пасху, а сантехнику не чистил, считая это извращенным излишеством. Мы с Вероникой нежно зовем его «наш Плюшкин».

Илюшенька встретил меня на пороге и проводил по лабиринту из книг, коробок и непонятных ржавых конструкций в гостиную. Он отыскал колченогую табуретку, отодрал от нее присохший яблочный огрызок и галантно сказал:

– Присаживайся, сестренка!

Я с опаской опустилась на табурет. Он предательски подо мной скрипнул. Илья устроился в кресле напротив – это кресло, якобы когда-то принадлежавшее философу и энциклопедисту Дени Дидро, братец приобрел в Нью-Йорке, где работал несколько лет переводчиком при ООН. Конец его карьере положил невероятный казус.

Илюшеньке довелось как-то хорошенько «заложить за воротник» (этому греху он предается часто!) и отправиться на работу с гудящей и мало что соображающей головой. Он толмачил речь тогдашнего представителя Герцословакии при ООН на заседании Совета безопасности. А ведь в те годы стояла «холодная война»! Американский представитель с пафосом отчитывал «твердолобых коммунистов» и заявил в том числе: «Мы не хотим атомной войны, но мы к ней готовы!» На свою беду, Илюшечка, который вообще-то без всяких проблем синхронит чушь любой степени тяжести, боролся с небывалым похмельем и уловил только вторую часть фразы. Представитель Герцословакии, услышав в наушники, что США «готовы к атомной войне», побелел и заявил в ответ: