— И это твой герой? — осведомился барон.

— Это он, господин, — ответил Отто Чаруш.

Тоар взял с левитирующего столика кубок с молоком котты, сделал глоток и скорбно посмотрел на Старшего смотрителя.

— Он у тебя что, все мечи поломал? А эти штаны? Что за срам? Ты первый раз воина на арену выпускаешь? — Он снова пригубил из кубка, бросил короткий взгляд на арену и недоверчиво прищурился. — Или ты что-то крутишь? Арран!

Распорядитель, который до сих пор прятался за спинами придворных, опасаясь попасть под горячую руку, выбежал вперед.

— Выясни, кто ставил на Скерра. Кто делал самые высокие ставки. И…

Его слова потонули в оглушительном реве зрителей. Барон Пако прервал разговор, повернулся… потом привстал…

Разговор с Отто Чарушем продолжался меньше минуты. Но этого коротышке с непроизносимым именем оказалось достаточно.

Белый Скерр лежал на песке, а маленький гладиатор стоял над ним, прижимая к горлу противника лезвие меча, похожего на опасную бритву. Видно было, что клинок для него тяжеловат: коротышка стиснул его рукоять двумя руками. Барон поднял пластинку, навел ее на застывших в неподвижности воинов и увидел, как вздулись его мышцы. Но не это поразило барона.

Невозможно. Так просто не бывает, потому что не может быть!

Но сомнений не было. Победитель разговаривал с побежденным. Губы коротышки чуть заметно шевелились под густыми усами; каждую фразу он заканчивал спокойным кивком. Скерр выслушивал его и что-то отвечал. Выражения его лица барон не понимал.

И ни тому, ни другому, похоже, не было дела до зрителей.

Зрители сходили с ума. Многоголосый шум нарастал… и вот уже вся толпа кричала, как одно живое существо:

— До-бей! До-бей!

Барон стиснул кулаки. Гнев сменился растерянностью. Как могло случиться, что Скерр проиграл — да еще так быстро? Как он мог допустить, чтобы этот мелкий трабб отнял у него клинок? Может быть, его подпоили?

Или они сговорились? Скерр — и этот…

— До-бей! До-бей! До-бей!

Желание толпы — закон. Но не всегда. Иногда стоит пойти против ее воли… чтобы она обомлела от твоей безнаказанности.

Барон ждал. Взведенная толпа не могла успокоиться мгновенно, и он знал это. Но знал также, что его жест не остался без внимания. Он чувствовал это. Чувствовал, как стихают крики, как взоры зрителей обращаются к нему в ожидании одного-единственного движения, которое решит судьбу побежденного.

Наконец, последний возглас смолк. И в наступившей тишине барон Пако обвел взглядом стадион и поднял руку, словно на ладони у него был начертан символ некой непререкаемой истины. Это означало: «помиловать».

Бородатый коротышка отвел клинок и, кажется, что-то спросил у поверженного великана. Потом поднял голову и, близоруко прищурившись, посмотрел в сторону главной ложи. На миг барон поймал его взгляд.

И точно молния сверкнула над ареной. Вряд ли хоть один из зрителей успел заметить что-то, кроме блика солнца, на миг пойманного широким лезвием.

Маленький воин отступил на шаг, с силой вонзил меч в песок, опустился рядом на колени, отвесил непонятно кому земной поклон…

Потом встал и как ни в чем не бывало направился к выходу.

А Белый Скерр остался лежать на арене. Он лежал в той же позе, в которой только что разговаривал со своим противником, и из его рассеченного горла короткими толчками била алая, неестественно яркая кровь.

Барон сглотнул. Происходящее казалось нереальным. Он коснулся кадыка, словно хотел убедиться, что ему самому не перерезали глотку, и понял, что руки у него трясутся.

Проклятый Отто… Проклятый Арран… Это заговор, определенно заговор. Сегодня гладиатор на арене отказывается повиноваться, а завтра начинается бунт. Он разберется с ними. Но сейчас…

— Отто!

— Да, повелитель? — Отто Чаруш, который собирался под шумок вернуться в свою ложу, подскочил, словно ему дали пинка.

— Ты объяснил этому траббу, что означает, когда я поднимаю руку?

— Конечно, мой господин!

— Я этого не вижу!

Барон шагнул к толстяку, стиснув кулаки, в горле у него клокотало. Отто Чаруш невольно попятился.

— Я всегда соблюдаю правила! Я готов пожертвовать любым из своих воинов, который проиграл схватку! Но если я требую помиловать проигравшего — значит, это необходимо! Хотя бы для того, чтобы никто не смог опротестовать ее исход! Ты сейчас же — слышал, сейчас же! — отдашь приказ заковать своего бешеного тринокса в кандалы. Такие, чтобы он их случайно не порвал. А ты… — он ткнул пальцем в сторону распорядителя, который от ужаса был готов провалиться сквозь землю, — подбери пять пар на поединки. А еще лучше — семь или восемь. И чтобы это были схватки, а не бой шутов на мешках, который я тут наблюдал! И если хоть одна пара меня не устроит, получишь плетей!

Бедный потомок пресмыкающихся явно намеревался как-то выразить свое согласие, но сумел лишь жалобно икнуть, после чего скрылся за портьерами.

По правде говоря, предстоящие схватки барона Пако совершенно не интересовали. Он приказал устроить их с единственной целью: перебить впечатление, которое могла произвести на зрителей выходка маленького гладиатора. Пусть полюбуются на других бойцов, пусть снова погрузятся в азарт боя… А потом он приведет этого великого воина на арену в кандалах и казнит. Именно казнит, как преступника. Прежде, чем отправить в дезинтегратор, ему отрубят голову… а он, барон Пако, урожденный Тоар Гемельсоирский, лично примет голову наглеца из рук палача и покажет ее своим подданным.

Потому что дело было вовсе не в том, что маленький бородач ослушался его приказа. Дело было в том взгляде, который тот бросил на повелителя Диска. Так смотрят даже не на равных. Так он сам смотрел бы… на какого-нибудь представителя расы силентов с планеты Кимон — народа примитивного, но чрезвычайно заносчивого и мнящего себя венцом эволюции. Если бы силенты каким-то чудом захватили его, Тоара Гемельсоирского, в плен и потребовали бы…

Размышления барона прервал истошный вопль: один из гладиаторов рухнул на песок, разрубленный пополам от солнечного сплетения до промежности. Победительница — гибкая поджарая иллура, женщина-кошка — взмахнула над головой окровавленным клинком и снова издала призывный клич. Исход поединка сомнений не вызывал, однако гладиатрикс повернулась к ложе барона и поклонилась грациозно и в то же время подобострастно, приглашая его решить судьбу побежденного.

Сама догадалась? Или это Арран ее надоумил?

Пряча усмешку, барон встал, обвел взглядом притихшие трибуны и небрежно опустил руку. Иллура снова поклонилась — на этот раз с благодарностью, — и неторопливо приблизилась к истекающему кровью противнику. Тонкая рука-лапа, покрытая мраморно-бежевой шерстью, погрузилась в рану. Гладиатор в последний раз дернулся, и кошка выпрямилась, демонстрируя всему цирку его еще пульсирующее сердце.