И лишь спустя несколько секунд до меня дошло, что Квентин без сознания, а когда тронул его голову – чуть не обжегся.

На глаз определять температуру могут только опытные медсестры, но на сей раз даже я без всякого опыта мог с уверенностью сказать – не меньше тридцати восьми. Больше – сколько угодно. Вполне допускаю, что термометр вообще показал бы все сорок.

Словом, горел парень.

Можно сказать, сгорал на глазах.

Но не зря говорят, что влюбленным и пьяным сопутствует удача, которая отчего-то всегда благосклонна к дуракам. Судьба щедрой рукой подкинула Квентину великолепный шанс – всего в десятке верст от того места, где я обнаружил, что Дуглас болен, нам попалась крохотная – в два дома – деревенька.

Точнее, как заметил Дубец, это был починок, то есть зачаток деревеньки.

И вторая удача – стояла она не вот чтобы прямо у дороги, а в версте от нее, укрывшись в лесу. Навряд ли мы вообще разглядели бы неказистые строения, если бы не мой татарин, зоркий глаз которого мгновенно засек легкий голубоватый дымок, лениво поднимающийся к ясному чистому небу.

Хозяева домиков были бортниками, то есть пчеловодами, потому не выжигали себе места под новую пашню, а дома поставили прямо на большой поляне среди леса.

Вначале это был один домик, а потом, когда отец выделил после женитьбы старшего сына, по соседству незамедлительно вырос второй.

Пробыли мы там изрядно – аж две недели. А как иначе, когда Квентин, на мой взгляд, подхватил банальное воспаление легких.

Во всяком случае, в груди у него не просто свистело, шипело и клокотало – полное ощущение, что там завелся какой-то паровозик, готовый двинуться в путь, а пока пускающий пар в ожидании разрешения на выезд.

У меня, правда, было кое-что – спасибо Марье Петровне.

Но все эти снадобья входили в разряд средств, предназначенных по большей части для поддержания организма в тонусе, не более. Что-то вроде поливитаминов, как я их окрестил.

А вот такой тяжкой болезни она предусмотреть никак не могла.

Пришлось лихорадочно вспоминать все ее уроки, а потом, пыхтя и кряхтя, составлять нужные компоненты, которые по большей части имелись в моей котомке, отваривать, заваривать, настаивать, процеживать и так далее.

Впрочем, думается, главным оздоровительным средством, которое поставило шотландца на ноги, был обычный мед. Я ж говорю – хозяева были бортниками, а потому он у них имелся в избытке.

Да какой мед – душистый, нежный, разного цвета – от янтарной желтизны до более темного, гречишного.

А вкуснющий! Особенно поначалу.

Правда, потом я долго, несколько месяцев, не мог смотреть на него без отвращения, да и мои спутники тоже. Но это потом, а там, в гостях, мы им попросту объедались.

Квентина же хозяева кормили каким-то особым медом, вдобавок использовали что-то еще – то ли прополис, то ли нечто иное, но столь же целебное.

Плюс ко всему этому – баня, хотя, возможно, тут я неправ и как раз она была основным средством лечения, а все остальное, включая мед, шло прицепом к ней.

Сам я не пришел от нее в восторг. Теснота – ладно, но когда топят по-черному, это что-то с чем-то. Мне сразу же, при первом посещении, припомнилась Ольховка.

Разумеется, потом дым разгоняют, так что когда заходишь, то его не так и много, в основном у потолка, но все равно чувствуется. Плюс мой рост, благодаря которому я его ощущал острее прочих.

Квентина же парили как-то по-особому. Рассказать не могу, поскольку не присутствовал, а наблюдал лишь результат.

Во время второй по счету баньки он был уже в сознании, поэтому сознавал, что с ним делают, и оно так сильно не понравилось изнеженному шотландцу, что он, вырвавшись от своих мучителей, драпал от них по сугробам чуть ли не до самого леса – насилу удалось догнать.

Вот это взбодрили!

Или достали.

Мне и остальным спутникам доставался второй пар, а он, как выразился все тот же Игнашка, не такой забористый. Впрочем, лично я был этому обстоятельству только рад. Мне хватало, даже с лихвой.

Ближе всего к нам был Серпухов. Туда мы и катались за продуктами, а также вызнать все свежие новости.

Тратить время даром я не привык, потому на досуге размышлял о продолжении судеб Отрепьева и Лжедмитрия.

Ленивое однообразие обстановки и масса свободных часов сказались самым благотворным образом – новая мозаика возникла перед моими глазами довольно-таки быстро, спустя всего полторы недели.

Во многом помог рассказ Игнашки, который выложил мне все, что он накопал в Галиче, после чего я понял, что оказался идиотом. Просто царские подьячие или кто там еще в очередной раз сэкономили на письме.

Лень им, видите ли, все время писать Смирной-Отрепьев, вот они время от времени и откидывали первую часть в сторону.

А я, балда, все мучился и гадал, почему так получается – у меня аж два мужика, а заподозренного царскими слугами самозванца среди них исходя из фамилии нет.

А если к рассказу Игнашки присовокупить то, что у меня имелось ранее, то картинка получилась весьма и весьма отчетливая. Можно сказать, чуть ли не тушью вычерченная.

Итак…

Когда царь Борис Федорович занедужил в первый раз на памяти Федора Никитича, боярин лишь позлорадствовал, но особого значения этому не придал и ни на что не надеялся.

Подумаешь, хворь приключилась.

К тому ж Бориска, как в мыслях упрямо называл его старший Романов, был ровесником, а у самого Федора тоже иногда бывало всякое, так что ж – отлежаться, попариться в баньке да пропустить чару целебного медку, настоянного на особых травках, и все, конец немочам.

Однако когда болезнь затянулась, да еще и усилилась так, что царь отменил свое богомолье в Троице-Сергиевом монастыре, которое неукоснительно соблюдал на протяжении последних полутора десятков лет, Федор Никитич призадумался.

Неужто это еще один знак с небес? Неужто пришло долгожданное времечко? Но удобный момент был упущен, и оставалось лишь молиться, чтоб болезнь возобновилась.

Очевидно, усердные поклоны Романова дошли до господа, и в лето 7108-е[53]прежняя хворь накинулась на государя с новой силой.

Тогда-то, ближе к концу августа Федор Никитич откровенно переговорил с братьями, выложив перед ними все карты, кроме «воскресшего царевича». Те с ним согласились. Правда, риск имелся, но народ был дюжий, крепкий, азартный и понимал – в большой игре и ставки большие.

Когда на кону трон, против всегда обычно ставят жизнь.

Вдобавок сказался и авторитет старшего брата, который, по заведенному обычаю, был остальным братьям «в отца место».