Надо было что-то делать, только что? Однако придумалось.

Для того и позаимствовал Федор Никитич у брата Михаила Юшку Отрепьева, приставив его к Юрию.

Будущего царевича попросил об одном – чтоб тот о себе помалкивал, ибо не время. Ну разве можно сказать, что родич боярина, а уж какой, ближний или дальний, да откуда – тут молчок.

И честно – или почти честно – пояснил причину:

– Тут о тебе никто не знает, из Климянтино никого нет, но на самом-то деле ты не сын Отрепьева. Он у него единственный, а потому может тебя и на смех поднять, мол, самозванец ты, и все тут.

– А я кто ж тогда? – с замиранием сердца спросил Юрий.

– О том рано сказывать, – уклонился от прямого ответа Романов и, заметив, как голова юноши вновь печально поникла, ободрил: – Слово даю, вскорости непременно скажу все как есть. Покамест же потерпи.

Затея с Отрепьевым удалась. Даже сам Федор Никитич не ожидал, что получится так славно – уж очень серьезно воспринял Юшка ответственное поручение.

Вдобавок и сам юноша ему тоже пришелся по душе. Иной, доведись, лишь голову вскинет и словом с тобой не обмолвится, а этот, напротив, затерзал вконец своими расспросами, особенно в первый день.

Да и вопрошал – по лицу видно – не из приличия, а с живым интересом.

И все-то ему надобно знать – кто отец, кто мать, один ли Юшка сын у Богдана али еще родня имеется. А у братьев отца детишки кто? А сами они – живы ли, здоровы?

Только успевай отвечать.

Одно расстраивало – не велел боярин Юшке в ответ о родичах Юрия расспрашивать. Намекнул, что этим лишь в тоску мальца вгонит, ибо не все с ними ладно.

Ну и пускай.

Зато Юшка в другом озаботился – коль беречь, так уж беречь, чтоб ни одна собака косо не глянула.

Никогда у Отрепьева младшего брата не было, зато теперь, считай, появился, и, не приведи господь, изобидит кто – сразу со старшим дело иметь придется.

Правда, никто и не пытался забижать, о чем Юшка в глубине души немножечко жалел.

А чтоб будущий царь окончательно уверился в своих догадках, Федор Никитич в довесок к Отрепьеву придумал и еще кое-что.

Девятнадцатого октября, в день рождения угличского царевича, он вручил Юрию массивный золотой крест, усыпанный лалами и яхонтами.

Не поскупился Федор Никитич, хотя денег было жалко, но если нужно для дела…

К тому же все непременно окупится, да еще с немалой резой[56].

А коль ничего не выйдет, то, скорее всего, о деньгах жалеть будет просто некому.

– То не подарок, – пояснил Романов. – На самом деле я его просто берег для тебя. Ныне время пришло.

– А кто же мне его?.. – спросил Юрий. – Батюшка?

– Нет, то крестильный, – пояснил Федор Никитич. – Ну-ка, дай еще раз взгляну на солнышке. – Он с самым серьезным видом внимательно осмотрел крест, после чего задумчиво произнес: – Чудны дела твои, господи. Помнится, в точности таким же одарил своего крестника князь Иван Федорович Мстиславский, упокой господь его душу. Я тот крест хорошо помню – точь-в-точь с этим. А ведь сказывают, что даже один и тот же мастер два похожих никогда не срабатывает – непременно где-то что-то поменяет, а вот поди ж ты…

– А кто был его крестник? – выдохнул Юрий.

– А я нешто не обсказал? – простодушно удивился Федор Никитич. – Да последний сын царя Иоанна Васильевича, угличский царевич Димитрий. Он же первые полтора года тут в Москве проживал вместях с матерью-царицей, а уж опосля, когда царь богу душу отдал, их в Углич и сослали.

– А ведь ныне день, когда он родился, – задумчиво произнес Юрий, и глаза его загадочно блеснули.

«Ну слава тебе, господи, сам вспомнил, – с облегчением подумал Романов. – Значит, мне о том повторять не понадобится».

– Ишь ты, и впрямь совпало, – произнес он, удивленно покачивая головой. – Эвон как оно… – И посоветовал: – Ты покамест о кресте боле никому не сказывай. А уж про царевича угличского и вовсе ни-ни. Не любит нынешний государь, чтоб о нем поминали.

– Пошто не любит?

– Да как сказать… – пожал плечами Федор Никитич. – Его хошь и избрали на престол, да лишь потому, что у покойного Федора Иоанновича сынов не было. А ежели бы они имелись али Димитрий Иоаннович жив был, разве до такого дошло? Усадили бы его в царевы палаты, и дело с концом.

– Но ведь он же… – неуверенно протянул Юрий.

– А память? – перебил Романов. – Она-то у людишек ой как живуча. Да вот даже ныне объявись угличский царевич да кликни, что он жив и здоров, все москвичи враз бы ему в ноги попадали да опосля прямо на руках к трону отнесли и шапку Мономаха на главу надели – ей-ей, не лгу. А нынешнему царю, знамо дело, такое в обиду, вот он и не любит.

– Не любит, – эхом откликнулся Юрий, но было видно, что мысли его сейчас блуждают далеко-далеко, и как бы не возле тех самых царевых палат.

«Вот и славно», – кивнул Федор Никитич и, перед уходом напомнив еще раз о молчании относительно креста, удалился.

Теперь за Юрия можно быть спокойным.

Все последующие дни Романов был занят – дел по горло. Предстояло точно вызнать, кого куда назначит Годунов в Москве, и заранее переговорить с каждым. Разумеется, вскользь, обиняками, полушутливо, а на все это нужно время.

Федор Никитич вроде и поспевал, но с трудом.

Меж тем часы неумолимо отстукивали минуту за минутой, час за часом, день за днем. Миновала уже неделя после вручения подарка, наступило двадцать шестое октября, когда до начала осталось всего ничего – четыре дня.

А уж тогда…

День двадцать шестого октября не предвещал Романовым ничего плохого.

Едва проснувшись, Федор Никитич блаженно потянулся и, не вставая с постели, принялся прикидывать, что ему сегодня предстоит сделать и, главное, с кем еще встретиться.

Наконец он поднялся и, как был в простой рубахе до пят, пошлепал в стончаковую избу[57]. Горшка под постелью Федор Никитич не признавал, ибо вони не переносил и был брезглив к таким вещам.

Попутно, задрав голову, подставляя легкому прохладному ветерку пышную, окладистую бороду, поглядел на небо. Осмотром Федор Никитич остался доволен – ни облачка, самая погода для поездок в гости.

Но он ошибался.

Над его головой, равно как и над прочими братьями Романовыми, уже давно клубились тучи, и как раз сегодня, согласно царскому повелению, они должны были разразиться, да не дождем или ливнем – настоящей бурей, которой предстояло разметать братьев далеко-далеко по всей Руси.