Потеря неприятеля неизчетная. Он отдал в приказе, чтоб в плен не брать (да и брать некого), и что Французам должно победить или погибнуть. Когда сего дня, с помощию Божиею, он отражен еще раз будет, то злодей и злодеи его погибнут от голода, огня и меча.

Я посылаю в Армию 4000 человек здешних новых солдат, провианта. Православные, будьте спокойны. Кровь наших проливается за спасение отечества. Наша готова, если придет время, то мы подкрепим войска, Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости свои в земле Русской.

Граф Растопчин.

27 августа 1812 г.».

О. Кипренский. Федор Растопчин

Обладая бесспорным сочинительским даром, граф писал и проникновенные обращения к москвичам, которые, как он полагал, должны были пробуждать в народе героизм, патриотизм и, в конечном итоге, вовлекать людей в самое широкое сопротивление неприятелю. Он писал так: «Крестьяне. Жители Московской Губернии! Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой Француз взошел в Москву, предал ее мечу, пламени. Ограбил храмы Божии, осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством, посмешищем. Надевал ризы вместо попон, посорвал оклады, венцы со Святых икон, поставил лошадей в церкви православной веры нашея. Разграбил домы, имущество, наругался над женами, дочерьми, детьми малолетними. Осквернил кладбища и до второго пришествия тронул из земли кости покойников, наших родителей. Заловил кого мог, и заставил таскать вместо лошадей им краденное. Морит наших с голоду, а теперь, как самому пришло есть нечего: то пустил своих ратников, как лютых зверей, пожирать и вокруг Москвы, и вздумал ласкою сзывать вас на торги, мастеров на промысел, обещая порядок, защиту всякому…»

Какая яркая, насыщенная картина бесчинств оккупантов изображена в коротком отрывке! И при всем высоком эпическом стиле здесь нет ложного пафоса: Ростопчин тонко чувствовал, какие мотивы должны звучать, чтобы пробудить в мужике ярость благородную, чтобы поднялась дубина народного гнева — это разорение города, святого для всех русских, кощунство, святотатство врага, его глумление над беззащитными, слабыми и т. д. Как это напоминает другое обращение, прозвучавшее почти через полтора столетия — к «братьям и сестрам». Одни мотивы, один стиль.

Поэт пушкинской поры Михаил Александрович Дмитриев в воспоминаниях «Мелочи из запаса моей памяти» рассказывает, как Растопчин прореагировал, когда вместо него в 1814 году московским генерал-губернатором был назначен граф Александр Петрович Тормасов. Ростопчин сказал по этому поводу: «Москву подтормозили! Видно, прытко шла!». Тормасоов, узнав об этом каламбуре, отвечал: «Ничуть не прытко: она, напротив, была совсем растоптана!».

Русская поэтесса первой половины XIX века Евдокия Петровна Ростопчина невесткой московского главнокомандующего, собственно говоря, побывать не успела, потому что она вышла замуж за младшего сына старого графа спустя семь лет после смерти последнего. Жили они с Андреем Федоровичем вначале в старинном ростопчинском особняке на Большой Лубянке, а потом в собственном доме на Садовой — Кудринской. Хотя Ростопчину, как поэтессу, очень высоко оценили Пушкин и Лермонтов, прославилась Евдокия Петровна все-таки не сочинениями своими, а, прежде всего, как создательница крупнейшего в России литературного салона. Наверное, не было в то время ни одного сколько-нибудь известного русского писателя, кто бы ни побывал на «субботах» в доме Евдокии Ростопчиной на Садовой. Среди постоянных участников этого самого элитного российского лито были Глинка, Вельтман, Гоголь, Загоскин, Погодин, Тютчев, Полонский, Островский, Толстой, Мей, Григорович, Тургенев, Майков, Щепкин и многие другие. В салоне Ростопчиной впервые встретились и познакомились Островский и Толстой. Евдокия Петровна писала к Островскому в январе 1856 года: «Душа моя Александр Николаевич, с вами желает познакомиться удивительно симпатичное существо, а именно — граф Лев Толстой, знакомый всем нам с «Детства»; он здесь на малое число дней, обедает завтра у меня… Граф без отговорок ждет вас». Сейчас бывший особняк Евдокии Ростопчиной — одно из зданий Софийской детской больницы имени Н. Ф. Филатова.

Гостем Ростопчиной незадолго до ее смерти был Александр Дюма. Он рассказывал потом об их встрече: «Когда она узнала, что я в Москве, то нарочно приехала из деревни, чтобы со мной видеться, и тотчас дала мне знать, что она меня ожидает. Я к ней побежал и нашел ее очень больною и очень расстроенной тем, что болезнь, которою она страдала, считалась смертельной. Сознаюсь, она на меня произвела тягостное впечатление; на ее прекрасном лице уже отражался тот особый отпечаток, который смерть налагает на свои жертвы…Я пришел к ней с записной книжкой и карандашом, для внесения заметок — политических и литературных…но вместо того, чтобы писать заметки, мы стали беседовать. Разговор с очаровательною больною был увлекателен; она обещала прислать все то, что найдет достойным моего внимания. Когда я собирался уходить, после двухчасовой беседы, почувствовав, что она устала от нашей продолжительной болтовни, она взяла мою записную книжку и на первой странице написала одну строчку: «Никогда не забывайте ваших русских друзей и между ними Евдокию Ростопчину. Москва. 14/26 августа 1858 года».

Умерла Евдокия Петровна спустя три месяца. Историк и литературовед Николай Путята так описывал ее похороны 7 декабря 1858 года: «…На Басманной, у церкви святых Петра и Павла, толпился народ. Церковь была полна молящихся: совершался обряд отпевания усопшей графини Е. П. Ростопчиной. Она скончалась 3 декабря, после долгой, мучительной болезни, на 47-м году от роду…Тело ее предано земле за Троицкой заставою на Пятницком кладбище, возле праха свекра ее, знаменитого градоначальника Москвы в 1812 году».

В 1855 году на Пятницком кладбище состоялись самые, пожалуй, многолюдные за всю его историю похороны. Весь Московский университет вышел хоронить профессора истории Тимофея Николаевича Грановского. По воспоминаниям, лекции Грановского имели невиданный успех. Не только студенты, но вообще многие москвичи ходили «на Грановского», как спустя полвека люди шли «на Шаляпина» или через сто лет «на Стрельцова». Теперь трудно даже вообразить, какими же это должны быть лекции, чтобы аудитория не в состоянии была сдержать своих чувств: у многих на глазах блестели слезы, а иные чувственные эмансипанки просто рыдали, как на концерте Паганини.

Поэт Н. М. Языков в письме к брату, накануне Рождества 1843 года, рассказывал: «Число посещаемых лекции Грановского растет сильно; зала, в которой он их читает, битком набита. Вчера была последняя лекция перед праздниками… Кончив ее, Грановский сказал публике несколько слов в оправдание себя против обвинения, которое на него возводится…Говорят, что он пристрастен к Западу и к некоторым новейшим системам философии. Публика приняла его оправдание с таким восторгом, что гром рукоплесканий потряс окна аудитории, и несколько раз возобновлялся — сильнее и сильнее! Вот каково!» Спустя несколько месяцев Языков опять пишет брату: «Лекции профессора Грановского делают такого шуму в Москве! Преподает он мастерски…Публика слушает жадно…Бывало ли когда доселе, чтобы на балах девицы и дамы с кавалерами разговаривали о средней истории? Лет 15 тому назад они едва ли знали, что она есть на свете. А теперь это вошло в моду, вошел в моду и разговор по-русски. Факт тоже первой важности. Успех лекций Грановского подстрекает и других профессоров выступить на то же поприще, — горячатся уже Шевырев и Погодин».