— А о чем он говорил это, не помните?

— Он никогда не говорил о службе ничего, не называл, не объяснял. Только иногда вот так… эмоционально. Он объяснял мне, что дело не только в том, что это запрещено, но и в том, что разговоры о зле увеличивают количество зла в мире, но это не должно касаться женщин. Однажды мы возвращались из локала, он купил мне цветы и сказал: «Вот если бы я выращивал цветы, я бы ничего не скрывал от тебя, Лизе».

— Выходит, он считал войну злом?

— Но неизбежным. Он говорил, что жизнь вообще есть сочетание добра и зла, одно без другого невозможно, и сатана так же необходим, как и бог.

— Верил он в бога?

— Мы не говорили об этом. И в церковь он не ходил. Я — да, но без него. Однако, знаете, как это бывает — в разговорах упоминают и господа, и дьявола, но по этому нельзя судить, верят в них, или нет.

— Да, верно. Значит, он понимал, что делает зло?

— Не потому, что он сражался на той стороне, а не на вашей. Он не любил нацистов. Но и вас тоже. Я ведь сказала вам, как он думал о политике. А что касается зла… Он говорил, что всплеск зла неизбежно ведет потом к такому же всплеску добра. И наоборот, к сожалению…

— Он говорил — к сожалению?

— Нет, это уже я… Он говорил, что чем страшнее окажется в конечном итоге война, тем больше времени пройдет до следующей. И поэтому, говорил он — пусть война будет страшной.

— Веселый разговор, — усмехнулся я. — И все же вы его любили?

— Женщины ведь любят не за политику. Во всяком случае, меня воспитывали не так. — Она надменно повела небольшой головкой с седыми, но все еще пышными волосами. — Он был сильным, веселым человеком, и понимал, что женщине нужна не политика, а любовь, преклонение, цветы и нежные слова. Она усмехнулась, на этот раз неприязненно. — И если вы сумели внушить женщинам, что им нужно что-то другое, то совершили большее зло, чем покойный Гюнтер с его взрывами…

— Да, — сказал я, — но что поделать — такие времена, экономика требует. Да и сами женщины добивались — вот, добились… Скажите, его учреждение где оно помещалось? Вы, наверное, знали.

— Да. Но ни дома, ни той улицы давно нет, с сорок пятого года. Сейчас на том месте построена большая гостиница.

— Выстроена гостиница? Вы точно знаете?

— Иначе я бы не говорила.

Не то, совсем не то… Человек этот, майор Шпигель, мой коллега и противник, не имел отношения к интересовавшему меня объекту. Или, может быть, все-таки имел? Недаром ведь в туннеле я обнаружил зеркальце — такое же, как здесь, в углу портрета…

— Скажите, он не рассказывал вам о делах, которыми занимался здесь, в городе? Вы знаете, в чем заключалась его служба и, значит, понимаете, что в конце войны, а может быть, и раньше, он должен был готовить к уничтожению многое здесь, в самом городе. То, что не должно было достаться нам. Может быть, он все же говорил вам что-нибудь?

Она покачала головой.

— Могу лишь повторить: он не говорил со мной о делах, и был прав: они меня не интересовали. Мне нужен был он сам, нужно было, чтобы я чувствовала его рядом. А когда его не было — какая разница, что он там делал… И разве это сегодня так важно?

— Да, — поколебавшись, сказал я ей. — Есть одно здание, уцелевшее… Мы подозреваем, что оно было предназначено для взрыва. Хотим его разминировать. И я подумал, что если бы знать, что это готовил он… Понимаете, у каждого специалиста есть свой почерк, своя манера. Зная ее, можно о чем-то догадаться, что-то понять…

Шамборская улыбнулась.

— Не знаю, что вы имеете в виду, — сказала она. — Но думаю, что это делал кто-нибудь другой. Гюнтер был не единственным, кто занимался взрывами.

— Почему вы так уверены? Вы что-нибудь знаете?

— Если бы это делал он, — уверенно сказала она, и в голосе ее была гордость, — то вам не пришлось бы сегодня думать ни о чем таком. Потому что этот дом взорвался бы еще тогда. У него не было случаев, чтобы что-то не получалось.

— Откуда вы знаете? — возразил я. — Ведь места, где он бывал, потом занимали наши, и он не мог больше получать оттуда сведения о том, что там происходило.

— Он прошел войну, — сказала она. — Он выезжал в разные места. Но в Кракове был не он. Иначе Краков не уцелел бы. А там, где он был — все происходило так, как было задумано, даже и после того, как приходили ваши.

Я вспомнил майора Авраменка, который повертел в пальцах что-то блестящее и сунул в карман перед тем, как приняться за извлечение мины.

— И вам не было бы жалко Кракова? Вы же, насколько я могу судить, полька?

— Во мне есть и польская, и шведская, и русская кровь, и не только они… Да, я жалела бы. Но его я жалела бы больше. Он был горд. Он был художник. И если что-то не взорвалось — значит, это делал не он. — Она подошла к своему портрету, остановилась, повернувшись ко мне. — Впрочем, вы можете проверить. Если вы внимательно смотрели на портрет, вы могли заметить… Он был художником. И когда создавал произведение, он ставил на нем подпись. Все равно, на полотне или… на чем-нибудь другом. Если этот ваш дом готовил он, вы должны были найти там его подпись.

— Как он подписывался? — спросил я, заранее зная ответ.

Она поднесла руку к портрету.

— Вот как здесь. Это как иероглиф, выражающий его фамилию.

— Шпигель, — сказал я, — зеркало. — И невольно глянул в зеркальце, словно надеясь увидеть в нем Шпигеля. Но увидел лишь самого себя.

— Все это весьма любопытно, — сказал Лидумс рассеянно. — Только не вижу, чем твоя информация нам поможет. Если бы у нее нашелся план минирования, хотя бы какие-нибудь наброски, а так… Что толку с того, что он писал картинки?

— Ты неправ, — возразил я горячась: мне все это, наоборот, казалось очень важным. — Надо поискать старых саперов — тех, кто прошел этими дорогами в войну. Кто, может быть, натыкался на этот знак. Мне вот самому пришлось однажды… Может быть, если потом все это суммировать, возникнет представление о его почерке.

— Да, — поддержала меня майор Иванова. Интерес к истории не позволял ей отстраниться от нашего дела раньше, чем будет найдена разгадка; а может быть, история была и ни при чем, просто хотелось вспомнить молодость. Какой бы она ни была, молодость, все равно порой бывает жалко ее до рези в глазах. — Это очень важно. Борешься ведь не с отвлеченной силой, не с набором силлогизмов, а с человеком. Разные люди в одинаковых ситуациях поступают каждый по-своему. И если высветить этого Шпигеля как следует… Жаль, что мне в те годы не пришлось с ним встретиться.

— Я не отрицаю, что какая-то польза от этого и могла быть, во всяком случае, теоретически, — произнес Лидумс таким тоном, словно читал лекцию зеленым мальчикам. — Но только теоретически. А практически у нас просто не будет времени. Наступают на пятки. Строители собираются накатать большую телегу и городские власти их поддерживают.