Она слишком легко согласилась – чем не могла меня не смутить: да не нимфоманка ли она, не помешанная ли она? Типичная логика неуверенности: если она действительно только со мной так – тогда другое дело, но этого же не может быть – кто я? что я? Значит, со всеми так – а этого я не желаю. (Я утрирую немножко.) Она не понимает: я что, в Израиле жену оставил, что так озабочен ее нравственностью?

Уехав и скоро возвратившись с Тобиасовыми пижамой и зубной щеткой, Петра сразу стала прощаться. Уже еще кто-то благодарил хозяев за чудесный вечер. Улетавшему в восемь утра, мне тоже пора было домой. Уж не в сторону ли центра она направляется? – громко спросил я у Петры. Мне к центру? Она с удовольствием меня подвезет. Она как раз хотела посоветоваться со мной по поводу Тобиаса: мальчик страшно музыкальный, но…

Чета Pop пожелала мне счастливого пути.

Разве я куда-то уезжаю? (Мы в машине – уже знакомой мне изнутри.) Да. Мне необходимо продлить паспорт, посольство больше не продлевает. Завтра лечу в ее любимый Израиль. Ее любимый – с чего я взял, что она любит страну, которая строит свое благополучие, делая несчастным другой народ? Все эти одноглазые израильские генералы ей так же отвратительны, как и мне. Мне стоило труда сдержаться по поводу «одноглазых израильских генералов»: еще бы! то ли дело феодальные князьки, вооруженные советскими ракетами. (Со мной это всегда – и не со мною одним: сам – Израиль могу поносить последними словами, но попробуй то же самое сказать посторонний.)

Если она и впрямь хочет поговорить со мною о Тобиасе, то я к ее услугам, но прежде мне хотелось бы знать, что все-таки она собиралась мне рассказать – это связано с ее свекровью? Это связано со мной, я что-то знаю. То есть как это – «что-то знаю», я же ей сказал, что именно: мой дед – Кунце его спасал, а это изо всех сил отрицается. Петра качает головой: нет, значит, что-то другое. А что – она ей не сказала? Она ей вообще ничего не говорила, но сразу после моего ухода… Я уточнил: изгнания. Не важно – сразу примчался ее друг… Снова? Как и в первый раз? С которым мы еще чуть не столкнулись? Она сказала про него тогда «бой-френд» или «плейбой». У него «ягуар»… Я остановился, потому что вспомнил: точно, мимо меня, как сумасшедший, пулей пронесся белый «ягуар». Ну, это известно, как Вилли ездит. Я перебил ее – вдруг еще что-то вспомнив: послушайте, а ведь он недолго пробыл у вашей свекрови? Нет, недолго, а что? А то, что он следил за мной, белый «ягуар» потом стоял возле вокзала. Он поехал выследить меня – в таком случае и в поезд должен был за мной сесть, так-так. А с вокзала я прямо домой пошел – да, можно твердо сказать, что одну свою визитную карточку на этом приключении я сберег. Она смотрит на меня лукавой Мессалиной: две. Вторую благодаря сегодняшнему концерту – а я хорошо играю на скрипке.

Спасибо, Петра… Немного рук, немного колен, немного дыхания. Но так как исполнение этого желания никуда от меня не денется (здесь я не боюсь сглазить – максимум одним грехом будет на земле меньше), я возвращаюсь к началу: и что же, приехал этот Вилли… Да, приехал этот Вилли, и Петра своими ушами слышала, как Доротея ему сказала – обо мне: он все знает. Вилли переспросил: все? Ну, не все… и тут дверь закрылась – больше Петре ничего услышать (а я так думаю, что подслушать) не удалось. А потом он действительно быстро уехал. А Доротея поднялась наверх в лифте и потом долго там оставалась.

Вывод: для Доротеи Кунце отнюдь не сюрприз – то, что я счел для нее сюрпризом. Она и раньше знала, кто настоящий отец Клауса. Но что еще, что еще? «Он все знает. Все? Ну, не все…»

Петре, которая на меня вопросительно смотрит – ей интересно: что подразумевала Доротея Кунце, говоря «все знает»? (Мне же интересно противоположное: что подразумевала она, добавляя, что «не все»?) Я не представляю, что имела в виду ее свекровь, но она и сама видит, что дело нечисто.

Сказать Петре, что ее сын не правнук Готлиба Кунце, с моей стороны было бы жестоко – раз и неосмотрительно – два. Пускай она на словах какая угодно либералка, антифашистка – пока ей это позволительно. Но, выяснив, что Тобиас никто великому Кунце, и что об этом все узнают, и что больше нельзя будет иронизировать над столь славным, хоть и с горчинкой, родством, – боюсь, она окажется союзницей своей свекрови быстрей, чем я успею моргнуть глазом. Кунце – это их общий капитал.

Но даже если я несправедлив к ней – есть ведь сумасшедшие немцы: идеалисты, праведники – те, о которых Набоков восклицал: где же ваши косточки! Тем более не хочу тогда лишать мальчика привилегии считаться потомком Готлиба Кунце. Мне что надо было – только подтверждение, что Готлиб Кунце, на словах нацист из нацистов, на деле спас от рук гестапо – или пытался спасти – еврея. И все. И мы бы расстались с Доротеей Кунце хоть и с чувством взаимной неприязни, но без драки. А уж теперь… Хотя и теперь я еще готов был к компромиссу, но на более жестких условиях: я лично должен был знать все.

Жаль, что она отрастила волосы… Мне нравилось?.. Да, я представлял, как она меня будет колоть ими… Она подстрижется к моему приезду… и тому подобный словесный орнамент (обыкновенно скрашивающий такое общее место, как чувственность) приводить здесь ни к чему. А он-то и преобладал в этот вечер.

Я узнал, впрочем, одну вещь – одну вещь, ясно показавшую, с чем я имею дело в лице Доротеи Кунце. Власть этой дамы над Петрой основывается на элементарном шантаже, об этом нетрудно догадаться; разоблачения, грозившие Петре, тоже не представлялись неразрешимой загадкой: не раз, надо думать, ее головка покоилась, как сейчас, на чьей-то чужой груди. В наши дни, когда писем не пишут, орудием шантажа могут стать снимки или магнитофонные записи. Доротея наняла кого-то, и ей отщелкали небольшой порнофильм (почему Петра так вспылила тогда: незнакомый человек вдруг оказывается в курсе каких-то ее сугубо домашних дел). И что же, теперь она грозится показать все ее мужу? Мужу? Великое дело, мужу – сыну. Тобиасу.

Наутро Петра отвезла меня в аэропорт и пообещала встретить.

Из окошка самолета острова Эгейского архипелага выглядят как спины переплывающих море животных (культурная аллюзия номер один; Зевс, похищающий Европу, – несмотря на то что самой Европы вооруженным глазом не видно). Потом сверкающее полдневным золотом Средиземное море – и в салоне раздается «Хава нагила», а под нами не просто израильский берег, а с ходу тель-авивский пляж.

Я был спокоен и деловит. Перешел на иврит, совершенно не забыл – правда, нечего было забывать: мой иврит – примитивный говор улицы и казармы. У израильских таможенников, как и некогда у их немецких коллег, моя персона интереса не вызвала – целым и невредимым миновал я эти Сциллу и Харибду, тогда как тучная женщина, толкавшая в полуметре от меня тачку с пятью чемоданами, застряла, бедная…

Было тепло, но не более того. Только яркость света превосходила европейскую в миллионы ватт. Ханыга-таксист, выуживая в ручейке пассажиров легковерного иностранца, крикнул мне: «Сорти долларс – Тель-Авив!» – «Сколько?» – переспросил я на иврите – он окинул меня неприязненным взглядом, упрямо буркнул то же самое и отошел, не дожидаясь ответа.