— Леонид Ильич, немецкая госбезопасность считает, что…

— А немецкая безопасность вообще сидит в заднице, где ей и место, — с яростью в голосе перебил он меня, — и если там есть приличные люди, они обязаны пустить себе пулю в лоб, а не следствие против канцлера вести, которого не смогли уберечь! Получается, что канцлер должен ходить по кабинетам, открывать двери, заглядывать своим сотрудникам в лица и по глазам выяснять, кто из них шпион, а кто нет. А безопасность за что деньги получает? Не знаешь? И я не понимаю.

Во рту от волнения пересохло, и наступила пауза. Было слышно, как Брежнев сделал несколько глотков из стоявшего перед ним стакана и затем не спеша продолжил:

— Юрий Владимирович говорил, что Брандта какими-то фотографиями с девицами пугают, если он не подаст в отставку? Ты их не видел?

— Да их скорее всего нет в природе.

— Вот и я так думаю. А предположим и есть, так я бы за них еще деньги приплатил, особенно если я на них настоящим мужчиной выгляжу. И уж никак не в отставку.

— Там пресса очень рьяно взялась за это… Что ни день — новая сенсация. Одним словом, обстановка нагнетается. Брандт находится в центре этой газетной истерии, и вынести ее нелегко…

— А ты вот что ему скажи: газетная бумаги — сродни туалетной, только грязнее, вот из этого ему и надо исходить. И передай: я друзей в беде не бросаю. Нужно будет — мы все перевернем, а его в обиду не дадим. Я вот думаю: может, мне письмо ему ободряющее написать или устное послание передать? Решите с Юрием Владимировичем, как лучше…

Через день я вылетел в Германию.

В нагрудном кармане моего пиджака топорщился конверт с личным посланием Брежнева к Брандту. Оно было действительно ободряющим и дружелюбным. Было в нем что-то чисто «брежневское»: искреннее недоумение главы почти трехсотмиллионной ядерной державы по поводу существования неких непонятных сил, способных с помощью никем не виденных фотографий заставить главу могущественного государства добровольно отказаться от власти… Послание завершалось предложением самой разносторонней помощи.

К сожалению, письмо оказалось не более чем запоздалым лекарством.

5 мая 1974 года, когда оно было вручено Брандту, тот уже направил президенту Хайнеманну просьбу об отставке. 7 мая Брандт лично подтвердил свое намерение в разговоре с президентом, а немного спустя заявил об этом коллегам по партии. Небезынтересно, что взявший сразу после этого слово Герберт Венер заявил, что относится к принятому канцлером решению с уважением и одобрением. В подтверждение своих слов он опустил на стол перед канцлером, словно на мраморную плиту надгробия, букет красных роз…

Бар, закрыв лицо руками, зарыдал. Этот драматический момент, запечатленный во множестве раз на кино- и фотопленке, и по сей день часто извлекается из архивов по самым различным поводам, и толкуется самым противоречивым образом.

Брандт принял хвалу и цветы по случаю своей отставки с одинаковым выражением лица. Оно застыло в тот момент, когда разразилась эта унизительная драма, и осталось неподвижным до конца. То была трагическая маска, вобравшая сарказм, горечь и растерянность. Думаю, в те дни своей жизни он не снимал ее даже на ночь. Несколько фотографий Брандта, сделанные как раз в те дни, долго стояли на моем письменном столе.

Один знакомый московский врач, убежденный сторонник теории возникновения рака как результата сильного стресса, увидев фотографии, пристально и долго вглядывался в них, после чего сказал мне:

— Вот типичное лицо человека, находящегося в состоянии сильного потрясения. Стресс заблокирован и не находит выхода… Ему нужно срочно изменить образ жизни. В противном случае через 12–14 лет у него разовьется рак желудка. Человеческий организм не рассчитан на такие психологические перегрузки. Если у тебя есть возможность, порекомендуй ему не реже одно-двух раз в год показываться онкологу…

Вскоре после получения известия об отставке Брандта в Кремле разразилась гроза. Генеральный секретарь метал громы и молнии, требуя объяснений происшедшему, прежде всего у Андропова.

— Вот растолкуй мне, пожалуйста, Юра, что происходит? Генеральный секретарь ЦК КПСС в течение нескольких лет делает все, чтобы совместно с канцлером ФРГ построить новые отношения между нашими странами, которые могут изменить ситуацию во всем мире, а вокруг вдруг начинается какая-то мышиная возня, сплетни про девиц и фотографии… И кто затеял это? Представь себе, наши немецкие друзья! А вот как я буду выглядеть при этом, «друзей» совершенно не интересует, они сводят счеты!

В тот день неукротимый гнев Генерального не обошел и самого канцлера, теперь уже бывшего. Брежнев очень высоко ценил советы, которые давал, а потому был глубоко травмирован, узнав, что Брандт пренебрег его призывами выстоять и не сдаваться. Он расценил это как слабость, как малодушие, равносильное трусости.

Как-то в те дни он прочел перевод из немецкой газеты, где говорилось, что поступок Брандта был расценен как смелый шаг и что он ушел достойно, высоко подняв голову.

— С высоко поднятой головой от противников бежит только олень, так у него для этой осанки множество рогов на голове вырастает.

Брежнев, человек своего поколения, не без оснований считал войну истинной кузницей характера.

— Вот сразу видно, что Брандт не воевал! Пройди он через эту кровавую мясорубку, он отнесся бы к интригам окружающей его камарильи, как к назойливости осенней мухи: прихлопнул бы ее голой рукой.

Позже, побеседовав с преемником Брандта, канцлером Шмидтом и обменявшись с ним фронтовыми воспоминаниями, Брежнев заметил:

— Вот этот в отставку добровольно не подаст! Он прошел фронт и знает, что на завоеванных позициях надо держаться до конца.

Для столь категоричного обвинения Брандта в трусости у Брежнева были определенные основания. Сам он был человеком не робким, умел рисковать и не только во время войны, где рисковали все, но и много позже, когда вступил в борьбу за власть.

Абстрагируясь от морального аспекта проблемы, следует отметить, что задуманная и осуществленная Брежневым операция по отстранению от власти могущественного в то время Никиты Хрущева была проведена по всем правилам дворцовых переворотов. А ведь риск, учитывая личные качества Хрущева и пройденную им школу кровавых репрессий, был смертельным.

Брежнев понимал, что в случае провала для Хрущева, который подписал за свою жизнь больше смертных приговоров, чем прочел книжных страниц, подписать еще один не составило бы особого труда. Он не пощадил бы инсургента, организовав пышный показательный процесс с гарантированным концом…

Именно поэтому Брежнев тщательно, по секундам отработал весь план путча, оставив Хрущеву лишь один шанс — подписать самоотречение. Кстати, по рассказам самого Брежнева, все дни переворота он провел в своем кабинете, спал не раздеваясь, да и то с пистолем под подушкой. Кому предназначались пули в обойме пистолета, Брежнев не уточнял.