Беков поднялся, и они молча побрели на вокзал

— Остановите, пожалуйста, — попросил Беков шофера.

Поле, возле которого вышли они из машины, шло далеко вниз, к белым домикам и фисташковым рощам.

Тишина и покой так подействовали на Бекова, что он долго не мог прийти в себя, стоял на обочине дороги и смотрел на зеленый, кажущийся ему нереальным мир, от которого он почти отвык в переулках Гаждивана.

Там, в глубине поля, куда убегали кусты, трудились крестьяне: собирали хлопок. Согнувшись, шли они цепочкой навстречу Бекову, и никто ни разу не посмотрел на него — так были все увлечены работой.

Беков долго не решался сойти с обочины в поле, опасаясь, что все, что он видит, может исчезнуть, если сделать лишнее движение.

— Рафика в прошлом году родила в этом поле, — пришел откуда-то сверху искаженный эхом голос.

— Счастливый сын, что родится в поле, — ответили ей.

Это были совсем простые разговоры людей но, пришедшие с этого поля, из этой первозданной тишины, они казались сладостными.

Наконец Беков решился и стал спускаться с косогора в поле. Осторожно раздвигая кусты, он пошел навстречу крестьянам.

Заметив его, крестьяне прервали работу и, не сразу распознав, кто он, начали совещаться.

— Бог в помощь, — сказал Беков издали.

— Пусть и вам он поможет, добрый человек, — ответили ему

И тут один из сборщиков вдруг бросился к нему и остановился неподалеку, радостно воскликнув

— Да это же товарищ Беков! Добро пожаловать!

— Бобо-Назар…

— Да, да. Мы каждый день ждали вас, вся моя семья, и сыновья спрашивали, когда же придет товарищ Беков, — торопливо заговорил старик.

Те, кто был с ним, уже высыпали хлопок и, став полукругом за его спиной, слушали, одобрительно кивая.

Беков обернулся к ним, поздоровался, и Бобо-Назар пригласил его присесть на кучу хлопка.

Беков сел, крестьяне расположились вокруг возбужденные не меньше Бобо-Назара.

А он крикнул в поле:

— Э-э! Махсум!

— Э-э! — пришло с поля. — Слышу тебя, отец.

Помолчали. От чистого, первозданного воздуха

у Бекова приятно кружилась голова.

— Вот вы и пришли посмотреть на свое поле, — сказал Бекову Бобо-Назар. — Добрый нынче урожай Дома наши будут полны хлеба и достатка.

— Да, — согласились старики, — будет много свадеб этой осенью…

Откуда-то принесли чайник и пиалы. Бобо-Назар налил Бекову чай.

— Весной было много дождей, ведь так? — Все еще смущаясь, Бобо-Назар обращался к сборщикам, чтобы те поддержали разговор.

— У нас крышу смыло, — сказала женщина.

— Да хватит тебе об этом вспоминать! — рядом сидевший мужчина крепко обнял ее, весело засмеялся.

Женщина смутилась; оттолкнув его от себя, она объяснила Бекову:

— Это муж мой, отец Исхак…

Подошел парень с мотыгой, поклонился Бекову, почти до земли.

— Это сын мой, Махсум, — стал знакомить Бобо-Назар. — Это я ему кричал. Он хлопок поливает.

Беков протянул парню руку:

— Рад познакомиться.

— Я обучил сына своему ремеслу, а сам теперь собираю хлопок. А вот его невеста, — Бобо-Назар показал на девушку, сидевшую позади всех.

К Бекову пододвинулся старик с белой накидкой на голове и доверительно сообщил:

— Махсум мой зять.

— Я вижу, вы одна семья, — повеселел Беков.

— Все люди одна семья, — сказал старик с накидкой. — Разные есть в этой семье, но мы знаем, что вы самый добрый…

Подбодренный словами старика, Бобо-Назар вскочил и, показывая рукой далеко в поле, стал вспоминать:

— Вон там, где четыре тополя, там отдыхал отряд товарища Бекова…

— Помню… — кивнул Беков.

— Кроме змей, здесь ничего не могло выжить. А теперь земля эта нас кормит!.. И впервые там, возле четырех тополей, я увидел товарища Бекова… Вы вышли, кто-то подал вам лошадь, вы вскочили, и тогда я…

— Не надо, — прервал его Беков, сразу почувствовав усталость.

— Я до сих пор мучаюсь по ночам. Как я посмел?! Вы пришли с добром, а я, безмозглый осел…

Сборщики сидели, опустив головы, подавленные происходящим.

Махсум обнял отца, отвел его в сторону и вполголоса стал что-то объяснять.

— Да, он всегда мучается, — подтвердил старик с накидкой. — Говорит: стрелять в вас — все равно что стрелять в пророка.

— Я давно простил ему. И давно забыл это, — сказал Беков, но почувствовал, как вдруг разболелась левая рука его, простреленная Бобо-Назаром. Он потер ее выше локтя, но украдкой, чтобы сборщики не заметили.

Бобо-Назар с сыном вернулись и сели недалеко от Бекова.

— Здесь так тихо, — прошептал Беков…

Он прилег, Бобо-Назар подложил ему под голову хлопок.

— Здесь так тихо и хорошо, — повторил Беков и под добрыми взглядами сборщиков стал засыпать…

Когда он проснулся, солнце уже спустилось к белому поселку вдали. Весь хлопок на том клочке, где лежал Беков, был убран, и силуэты сборщиков мелькали где-то далеко.

Только Эгамов один сидел возле командира, охраняя его покой. В руке у него был ком влажной живой земли, и, увидев, что Беков проснулся, он показал ему эту землю, чтобы и Беков порадовался:

— Какая земля, командир! Словно сильная, здоровая женщина, что рожает сразу четырех близнецов!.. Идемте туда, дальше, по вашим полям.

Он поманил его к белым домикам, к фисташковой роще, где можно было побродить среди зелени. Сырой, весь пропахший бедностью Гаждиван сейчас пугал Эгамова.

— Там у меня есть знакомая семья, командир. Мы переночуем у них…

— Нет, нет, — запротестовал Беков. — Там Нуров. Я не хочу к нему. Он это знает. Знает, что не нравился мне тогда, в молодости. Но все же только он один в те годы мог поднять колхоз, только он один из нас троих. И я поступил правильно, назначив его председателем…

Как только они вошли в переулок Гаждивана, Бекову стало плохо. От душного воздуха, от испарений и соленых сквозняков его начало тошнить.

Возле самого обелиска он мучительно закашлялся и сел на постамент

— Командир! — закричал Эгамов, видя, что он падает навзничь.

Обелиск, ярко освещенный, резал глаза и был белый, чисто белый, странно белый.

Беков вскрикнул. Но голоса не было. Что-то оборвалось внутри. И он упал, накрытый белым.

Всю ночь он лежал без памяти, спокойный и белый. И когда пришел в себя, увидел Эгамова и Маруфа, сидящих у его изголовья. Эгамов тут же вскочил, скинул с себя халат и, скомкав, бросил под ноги. Он не знал, что говорить. Чувствовал себя виноватым.

Маруф же продолжал сидеть, с грустью глядя на Бекова, словно стараясь навсегда запомнить его облик.

Лицо Бекова было спокойным и красивым. Дряблое, старческое исчезло, и пришло новое, словно он постиг некий смысл, отчего душа его и тело стали прекрасными…

За стеной послышались какие-то голоса.

— Слышите… Народ благодарен вам, командир.

Затем Эгамов