– Смотри, Сурен, – обратился я к моему помощнику, передав ему газету, – двое совслужащих бежали из СССР в Персию. Вероятно, по приезде в Тегеран они будут освобождены и свяжутся с местной белой эмиграцией. Дай задание нашему сексоту по белым, чтобы в случае их появления здесь он нас немедленно известил. Кроме того, напиши в Мешед Лагорскому, чтобы он сообщил нам, что это за беглецы, – приказал я Сурену.

Сурен молча обвел цветным карандашом заметку в газете.

В ту же ночь, когда я, вернувшись из города, зашел в канцелярию, Сурен передал мне недавно полученную и дешифрованную телеграмму из Москвы.

«Из Асхабада в Персию бежали Бажанов и Максимов. Бажанов (повторяем: Бажанов), будучи Москве, занимал ответственный пост и может быть чрезвычайно опасен. Выясните их местопребывание и примите все меры ликвидации. Трилиссер», – прочитал я.

– А вот еще одна телеграмма из Мешеда от Лагорского, – сказал Сурен.

«Прибыли Мешед перебежчики Бажанов и Максимов. Имею распоряжение Москвы и Ташкента срочно их “ликвидировать”. Не имею достаточных возможностей для выполнения задания. Приезжайте лично. Михаил».

Я обдумывал полученные сведения. Вероятно, беглецы захватили с собой что-то важное. Никогда раньше ГПУ в Москве так нервно не реагировало на побеги за границу.

– Что ты думаешь теперь делать? – спросил Сурен.

– Теперь думаю пойти спать, а завтра нужно ехать в Мешед, – насмешливо ответил я. – Нужно же помочь парню.

– Что он там делал целый год, когда в критическую минуту у него нет агентуры? Да и вообще, какой Лагорский чекист и резидент ГПУ, если даже одного человека не может ухлопать, – раздраженно сказал Сурен.

– Ну, теперь поздно судить его. Нужно дело делать, – ответил я. Я знал, что Сурен сам хотел быть самостоятельным резидентом в Мешеде, но его обошли и назначили Лагорского. Считая это назначение кровной обидой, Сурен всячески старался скомпрометировать Лагорского и показать, что если бы назначили его, дела шли бы иначе.

– Когда же ты поедешь? – спросил Сурен.

– Я завтра поговорю с полпредом, и тогда решим, – ответил я.

На следующее утро я сидел в кабинете посла Давтьяна. На совещание, как старый чекист, был приглашен также советник Логановский. По линии Наркоминдела уже поступила телеграмма добиться во что бы то ни стало уничтожения Бажанова. Это был чуть ли не первый случай, когда Наркоминдел выступал согласованно с ГПУ. Тогда это меня сильно удивило. Потом же я узнал, что приказ убить Бажанова был дан по всем линиям самим Сталиным, в секретариате которого работал Бажанов до своего отъезда в Туркестан.

– Так как же вы думаете провести эту операцию? – спросил меня Давтьян.

– Я сейчас затрудняюсь сказать что-либо конкретное. Вот поеду, посмотрю, какова там обстановка, а там по обстановке видно будет, что делать. Во всяком случае, при наших связях в Мешеде я не думаю, чтобы было трудно «ликвидировать» одного человека, – ответил я.

– А я бы предложил не ездить вам в Мешед, а ждать, когда их будут везти в Тегеран и прикончить их в пути, даже, в крайнем случае, здесь, – предложил Логановский.

– Что же можно с ними сделать в пути, раз они будут ехать под конвоем? – спросил я.

– Как что? Можно, установив точно время их проезда через какой-нибудь удобный пункт, привязать к дереву тонкий стальной канат. Так я вам ручаюсь, что при скорости автомобиля в 40–50 километров такой канат, как бритва, срежет головы всем пассажирам в автомобиле, – ответил Логановский.

– А по-моему, этот путь очень проблематичный, нужно точно установить время и место проезда, да вдруг еще на удобном месте не окажется нужного дерева, к которому можно было бы привязать канат. Кроме того, за это время беглецы успеют рассказать все, что знают, местной полиции, и будет уже поздно. Поэтому я думаю, что нужно действовать в Мешеде, и как можно скорей, – возразил я.

– Я тоже согласен с вами, – поддержал меня Давтьян. – Когда вы сможете выехать? – спросил он.

– Да завтра же. Завтра утром вылетает аэроплан, и к обеду я буду в Мешеде, – ответил я.

– Прекрасно, поезжайте завтра, а я пошлю телеграмму нашему генконсулу Дубсону, чтобы он оказал вам нужное содействие, – сказал Давтьян.

К вечеру следующего дня аэроплан «Юнкерс», вылетевший рано утром из Тегерана, сделав над Мешедом несколько плавных кругов, опустился на покрытый снегом аэродром. Накануне полета я получил из Москвы новую телеграмму, в которой Трилиссер поручал мне проинспектировать резидентуру ГПУ в Мешеде, так как тамошний представитель Лагорский уже шесть месяцев не только не исполнял заданий ГПУ, но вообще перестал писать в Москву. Не желая предупреждать Лагорского о своем приезде, я ему не послал телеграммы, и сейчас на аэродроме меня никто не встречал. Взяв частного извозчика, я поехал в консульство. На душе было неприятно, то ли от шестичасового покачивания на аэроплане, то ли от предстоящей операции с Бажановым. Хотя, признаться, я больше думал о ревизии Лагорского, которая была мне особенно неприятна. С Лагорским меня связывала старая дружба, и по моей рекомендации он был назначен резидентом ГПУ в Мешеде, а теперь мне нужно было взять с ним официальный тон, что и было неприятно.

Экипаж въехал в ворота консульства и, подъехав к квартире Лагорского, остановился. В этой самой квартире я год тому назад жил, работал, организовывал, при неудачах волновался, суетился, бегал. Я думал, что делаю колоссальной важности дела, а в сущности какими маленькими казались эти дела сейчас, после тегеранской работы. Это было всего год тому назад, а кажется, что это было так давно… И я почувствовал себя постаревшим, усталым, делающим какие-то никому не нужные дела. Может быть, я просто устал с дороги? Но нет, это ощущение в дальнейшей моей жизни находило на меня все чаще, все сильнее. Это было начало сомнениям, рождавшимся в душе. Сомнениям в правоте моего дела и плодотворности работы.

Не успел я сойти с экипажа, как навстречу выбежал Лагорский, увидевший меня в окно.

– Заходи сюда, здесь теплее, – пригласил он меня в спальню, и уже через короткое время мы, сидя за чаем, оживленно беседовали.

– Ну, рассказывай, Миша, что ты тут поделываешь, – спросил я, когда мы уже перебрали личные темы разговора.

– Да ничего особенного, просто время убиваю, – ответил Лагорский нехотя, и оживление покинуло его.

Я смотрел на его молодое, но уже носившее отпечаток усталости лицо. В длинных, зачесанных назад волосах, несмотря на его 28 лет, можно было видеть седые.

– В том-то и дело, что время убиваешь. Вот и Москва сообщает, что ты тут дурака валяешь и не только не работаешь, но даже не пишешь им, – продолжал я.

– А что писать? К чему? – как-то вяло ответил он.

– Как что? Ты же что-нибудь делаешь? Агентура у тебя работает? – спросил я.

– Ах, Гриша! Не понимаешь ты меня. Надоело все мне, понимаешь, надоело. Вот чувствую, что устал, шесть месяцев ничего не делаю, а устал. Скажешь – разгильдяй, бездельник! Ничего подобного! Сидел же я столько лет подряд секретарем у Дзержинского и Ушлихта[111]. Работал день и ночь, как проклятый, и не чувствовал усталости. А вот теперь никакой охоты, – закончил он и замолчал, точно оборвал. Я тоже молчал и знал причину настроения Лагорского. Откуда оно могло взяться? Я не мог объяснить, но чувствовал, что это настроение передается и мне, действует на меня.