Революционные фестивали, революционные карнавалы, революционные игровые площадки, актеры вместо ораторов, цветы вместо памфлетов, радость вместо брани – это не замена нелегкой работе по организации коммун (которые стали лучшей и самой характерной формой политики новых левых), но, полагаю, серьезный переворот в искусстве демонстраций. Радикалы старой закалки хмурятся при виде таких штучек: конечно, политика – не повод для радости, это крестовый поход, а не карнавал, испытание, а не удовольствие. Не сомневаюсь, что многие революционные фестивали перейдут в бездумные шалости, как воинственность «серьезных» демонстраций уже вылилась в кулачные потасовки… и тогда никто никого ни в чем не убедит. Но прежде чем мы постановим, что стратегия «отсутствия политики» неэффективна со своими окольными путями, со склонением на свою сторону мягкостью, с подсознательным убеждением, давайте честно признаемся в одном. Если насилие и социальную несправедливость можно было бы устранить с помощью сложных интеллектуальных исследований и идеологического анализа, бесстрастных разглагольствований и хладнокровных уличных митингов, с помощью крупных союзов, лобби, хитроумных коалиций, «плоских эфемерных памфлетов и скучных собраний», баррикад, бомб и пуль, тогда мы давно жили бы в новом Иерусалиме. Вместо этого мы живем в термоядерной технократии. Учитывая беспросветно мрачную (пусть и героическую) историю традиционного радикализма в Америке, непонятно, почему диссидентская молодежь должна поверить, что предыдущим поколениям есть чему научить в практической политике?

В богемном течении культуры нашей недовольной молодежи все дороги ведут в психоделию[159]. Увлечение галлюциногенами стало общим знаменателем разнообразных форм контркультуры в послевоенный период. Правильно истолкованный (что встречается редко) опыт применения психоделиков играет значительную роль в радикальном отходе молодежи от устоев родительского общества. При этом именно лихорадочный поиск фармакологической панацеи отвлекает молодежь от основных ценностей восстания и грозит уничтожить их многообещающую эмоциональность.

Если мы согласимся с тем, что контркультура в основном является исследованием политики сознания, тогда употребление психоделиков – это один, но только один из возможных способов поставить такое исследование. Психоделики становятся ограниченным химическим средством для большой психической задачи – переработки личности, на которую в конечном счете опираются социальная идеология и культура в целом.

С таким эмоциональным настроем на пороге нового столетия Уильям Джеймс[160] и Хевлок Эллис[161] провели исследования галлюциногенных веществ. Предварительный план первых экспериментаторов – Джеймс использовал закись азота, а Эллис только что открытый пейотль (Джеймс с пейотлем познал лишь мучительные рези в животе) – исходил энтузиазмом в отношении потенциальных культурных возможностей, связанных с изучением опыта применения галлюциногенов. Эллис, сообщая в 1898 году Смитсоновскому институту о своем открытии «сатурналии для определенных чувств», отмечал:

«Если когда-нибудь употребление мескалина войдет в привычку, любимым поэтом принимающего мескалин будет, безусловно, Вордсворт. Так и хочется сказать, что многие из его самых памятных стихов и афоризмов могут полноценно оценить лишь те, кто испытал действие мескалина. В связи с этим можно утверждать, что искусственный мескалиновый рай, пусть и не такой соблазнительный, надежнее и благороднее своих собратьев»[162].

Еще настойчивее Джеймс провозглашает философскую важность неинтеллектуальных сил, которые он открыл не только непосредственно в своих экспериментах с наркотиками, но и научным методом, с помощью своего революционного анализа «Разнообразие религиозного переживания». Энтузиазм Джеймса особенно примечателен: как основатель прагматизма и психологии поведения, он многим обязан стандартным формам умственной деятельности, свойственным научному мировоззрению. Однако Джеймс убежден, что:

«…наше нормальное дневное сознание, рациональное сознание, как мы его называем, является лишь одной разновидностью сознания, тогда как вокруг, отделенные от него тончайшим экраном, находятся потенциальные формы сознания совершенно иного плана… никакая картина вселенной в ее абсолютности не может быть окончательной, ведь это означает пренебречь другими формами сознания… Они запрещают до срока закрывать наши счеты с реальностью»[163].

Когда через пятьдесят лет Олдос Хаксли и Алан Уоттс поставили психоделические эксперименты, возымевшие куда больший социальный эффект, чем у Эллиса и Джеймса, их исследования по-прежнему включали контролируемые выборки и учтивое наблюдение[164], а объекту исследования предстояло получить новую внутреннюю концепцию форм сознания и религиозных традиций, которые современная узко-позитивистская наука сметает в огромный ящик с ярлыком «мистицизм, то есть бессмыслица». Поэтому фактически Уоттс и Хаксли практиковались в синтезе и ассимиляции. С той же решимостью, с которой Фрейд заявил, что сны – это экспериментальные данные, способные выдержать научное теоретизирование, Уоттс и Хаксли стремились восстановить ценность заброшенных культурных традиций, для которых не существовало рационального метода исследования. Предложенная ими техника представляла собой систематическую культивацию абнормального состояния сознания, которое удавалось приблизить к упомянутым традициям в обход логического, рассудочного интеллекта.