— Звучит неплохо.

— У тебя есть машина?

— Да.

— Тогда, может быть, заберешь меня на Темпл-Хилл, там, где дорога сворачивает на Брей, знаешь? Думаю, нам не стоит встречаться около дома.

— Хорошо. Во сколько?

— В половине восьмого подойдет?

— Договорились.

Ван дер Вальку всегда нравилось рисковать. Арлетт говорила, что это дурной вкус… Ему также была присуща некоторая нордическая сентиментальность, которая была ей не по душе. Обычно это проявлялось в мелодраматические моменты. Однажды он лежал в больнице, закованный в гипс от пояса до пяток, после приключения, которое плохо закончилось для всех участников. Весь вечер Арлетт провела у его кровати, а на следующий день гипс должны были снять, и никто не знал, будет ли он двигаться. Он сам все время думал, сможет ли когда-нибудь ходить… Впал в ностальгию и начал вспоминать свое детство:

— Это было перед самой войной — в тридцать восьмом или в тридцать девятом. Мне тогда было лет шестнадцать, и я просто помешался на гоночных машинах. Сейчас все не так, скучно и однообразно. Водители какие-то тусклые, неинтересные — серьезные специалисты, точно космонавты. А тогда во всем присутствовал человеческий элемент: водители вытворяли невероятные вещи, да и машины иногда тоже; что-то взрывалось, отлетали покрышки. Моим героем был Нуволари, Тацио Нуволари из команды «Мантовано Воланте». Однажды в его машине загорелся двигатель, так он открыл дверцу и тормозил ногой, пока машина не сбавила скорость и ему удалось выпрыгнуть.

Потом соревнования стали неинтересными, потому что немецкие машины превосходили все остальные. О да, оставались еще «альфа-ромео», «тэлботы» и «мазерати», но «мерседес» побеждал всех. Карачола, Лэнг и Манфред фон Браухич и еще англичанин по имени Дик Симэн… Он погиб на Нюрбургринг, на горбатом мосту.

Арлетт совсем не нравились эти разговоры о смерти, кроме того, ей было скучно. Но если ему хочется поговорить…

— Большинство водителей объединились в единственную команду, которая могла противостоять «мерседесу». «Ауто-Юнион» — еще одна немецкая фирма — у них забавные машины: сидишь прямо перед двигателем, а руль так и пляшет под руками. Нуволари, разумеется, вошел в команду. И еще молодой немец, очень талантливый, симпатичный парень, весь такой романтичный. Его звали Берендт Розмейер. Он стал популярным героем.

— Но не моим, — заметила Арлетт, которой в те далекие времена было десять лет. Она еще прыгала через скакалку и воспитывалась в строгости. Ей не разрешали смотреть «Белоснежку» Уолта Диснея, потому что считали этот мультфильм пошлым и страшным.

— Гитлер очень увлекался гонками; ну, ты понимаешь, ему нравилось побеждать. Автомобильные фирмы получали сумасшедшие деньги и, естественно, побеждали с легкостью. Вскоре они смоделировали машины обтекаемой формы — красивые, серебристые, очень эффектные — и начали ставить скоростные рекорды на автобанах — тогда они только появились — все это составляло суть национальной пропаганды, понимаешь?

— Помню, как они страшно разозлились, когда Джесс Оуэнс всех победил.

— Да, но, увы, он не был машиной. Реальными соперниками были «мерседес» и «ауто-юнион», и в конце концов это превратилось в личное соревнование между Карачолой и Розмейером. Старый и молодой, невзрачный и красивый, Руди и Берендт.

— Звучит несколько однобоко.

— О нет, у Руди было множество заслуг. Он завоевал все возможные призы, он десятки раз попадал в аварии, без конца ломал ноги и хромал так забавно… как я… надеюсь…

— Не как ты. — Твердо. — Рассказывай дальше.

— Это не было похоже на гонки — машины выезжали на трассу по очереди и должны были преодолеть определенное расстояние. Они мчались на бешеных скоростях, точно не помню, но примерно триста километров в час. Однажды погода испортилась, дул сильный пронизывающий ветер, и все переживали, что гонки отменят. Но Карачола оказался на месте, послал погоду к черту, сел за руль и показал лучшее время.

Молчание; мужчина вспоминает волнующий момент своей жизни. Шел 1939 год, героизм еще был впереди.

— Немного напоминает соревнования на лыжах. Жан-Клод или еще кто удерживает первое место, и до болельщиков доносится слух, что австриец показал лучшее время.

— Понятно. — Арлетт заинтересовалась против своего желания.

— На следующий день во всех газетах вышли огромные статьи с цветными фотографиями, но я запомнил фотографию стоящей у трассы машины с подписью: «Машина Розмейера ждет».

— Но что произошло? — не поняла она.

— Извини, конечно, ты не знаешь. Он погиб. Как только услышал, что Карачола побил рекорд, сел в машину и начал гонку. Мчался на большой скорости, и сильный ветер перевернул машину и сбросил с дороги. Где-то около Мангейма; немцы поставили там табличку со словами: «Здесь он положил свою жизнь» или что-то в таком роде.

— Но зачем он сделал такую глупость?

— Он не мог поступить иначе.

«С чего вдруг я вспомнил об этом?» — недоумевал Ван дер Вальк. Он трясся в пропахшем бензином раздолбанном старом «форде» и совсем не был похож на Розмейера. Да и на Карачолу тоже не очень, разве только хромотой да немного лицом. Сияющее розовощекое лицо его юности давно осталось в прошлом. Что касается морщин, он брился каждое утро и привык к ним, но порой, когда его одолевали боль или усталость, он замечал, что на открытом лице голландского идеалиста появляются глубокие отметины. Могло быть и хуже; он еще не озлобился. Как ни странно, его лицо все еще носило признаки смешливости и добродушия. Он совсем не выглядел мерзавцем.

«И умным тоже, — мысленно добавил он, глядя на себя в зеркало. — Тебе нравится играть роль хитрого старого Руди: Шранц — первоклассный лыжник, вот кто я такой; коварный Карли — Старая Лиса из Арлберга (журналисты иногда забывали и называли его Старым Львом). Но имей мужество признать, что в какое-то мгновение ты не был старой лисой из какого-то там берга, ты не был даже голландцем. Стаси одурачила тебя как младенца. Ты можешь сколько угодно притворяться перед Флинном, что знаешь свою дорогу, но на самом деле ты просто пытаешься отомстить, сделать ей подлость, и очень скоро ты превратишься в изжеванный собачий корм».