Стол был накрыт. На большой сковороде дымилось жареное мясо, наполнившее комнату вкусным запахом, кастрюля с пюре из сухого картофеля, миска солёных грибов и для каждого — по одной чёрной лепешке. Ложек нашлось только четыре. Старый Реймо перерыл сундучок, пошептался со старухой и тяжело вздохнул.

Он пригласил всех к столу. Плотно уселись разведчики. Сел и Роми. Когда Ломов поставил на стол отпотевшую флягу со спиртом, старик всплеснул руками, снова перевернул всё в сундучке, но на этот раз, довольный, поставил перед каждым маленький гранёный стаканчик. Его заставили взять и себе стопку.

Говорили на трёх языках. Старый Реймо — по-норвежски, Роми переводил по-немецки, а Ломов уже — по-русски.

Разведчики ели аккуратно, не торопясь. Старик со старухой сидели на кровати, чтобы не мешать. Они смотрели на разведчиков так, как смотрят мать с отцом на своих сынов, возвратившихся после тяжёлой работы. Ложка была на двоих, и Роми, то беря, то передавая её своему «напарнику» Шубному, поглядывал на стариков, как бы говоря: «Смотрите! Одной ложкой, из одной посуды ем с русским матросом». Он уже успел рассказать им всю свою историю, связанную с отрядом, и старики понимали его радость.

Разведчики поблагодарили хозяев, и старый Реймо стал расспрашивать их о том, что всегда пряталось от норвежского народа чёрным занавесом лжи.

Чистякова, стоявшего на вахте, подменил Ерошин. Мичман принялся за еду. А Ломов начал рассказ о Советском Союзе, о войне с Германией. Роми переводил его слова на родной язык. Ломов был уверен: придёт время — старики передадут его рассказ, и пойдёт эта правда из уст в уста по норвежской земле. Когда Ломов сказал, что Красная армия и Северный флот скоро прогонят немцев из Норвегии, старый Реймо внимательно посмотрел на матросов и, как будто убедившись, что они действительно могут сделать это, закивал головой.

— А вы не встречали мою дочку? Она рыженькая, кучерявая, с косичками, — вдруг спросил старый Реймо и добавил: — Вы, как ветер — везде бываете, всё видите, — и на отрицательный ответ разведчиков тяжело вздохнул. — Немцы угнали, загубили ребенка, надругались и выбросили где-нибудь…

Старушка всплакнула, встала с постели и начала убирать со стола посуду.

— Спите, матросики, отдыхайте. Извините меня, — сказал старик Реймо и уткнулся в подушку. Нельзя было понять — молча плачет он или шепчет молитву в наступивший час.

В доме было тепло и даже душно. Разведчики повалились спать и, крепко обняв автоматы, мгновенно засыпали.

Ломов оделся и сам встал на вахту в сенях около приоткрытой двери. Шушукался в щелях слабый ветер, смотрел свысока молодой месяц и, может быть, на него выла собака где-то далеко, на окраине посёлка.

Сергей смотрел на поблескивающую желтизной лунную дорожку залива, на белые сопки, за которыми находился полуостров Рыбачий, и ему так захотелось скорее вернуться обратно, что он готов был отказаться от сна и отдыха. Сергей задумался. Вспомнил последний день на Рыбачьем, разговор с Растокиным и Антушенко, слова комбрига: «Ждём с победой», — и сразу радостное чувство овладело им. Как будто не было трудностей похода, не было смертельной опасности. В душе остались только счастье победы и мечта о доме. И снова на Сергея смотрело нежное, весёлое лицо Иры. Он пожимает ей руки и видит в них термометры, как тогда в госпитале при неожиданной встрече. Входит комбриг, начальник политотдела, но Сергей и Ира не смущаются. Они вместе идут им навстречу. Появляется Федин, Антушенко, матросы, их много-много…

Ломов зажмурился, провёл ладонью по глазам. Прислонившись щекой к холодному косяку двери, он продолжал нести матросскую вахту.

Русские прорвали фронт. Эта новость страшной вестью летела в глубь фашистской обороны.

По бездорожью сопок потянулись поднятые по тревоге немецкие пехотные части. Наглухо закрывались железобетонные противотанковые ворота, снимались проволочные заграждения с минных полей, подрывались мосты, вновь минировались тропы на пути движения Красной армии.

Фронтовые дороги забили повозки, автомашины, артиллерия, колонны пеших.

Рухнула глубоко эшелонированная оборона немцев южнее Мурманска. Войска Карельского фронта под командованием генерала армии Мерецкова двинулись на Печенгу. Готовы были нанести удар с моря корабли и части Северного флота.

Штаб командующего немецкой армией начал эвакуацию. Около трехэтажного каменного здания сгрудились легковые и грузовые автомашины, танки, бронетранспортёры, оседланные лошади. Штабные офицеры, писари и солдаты из охраны носились по лестницам с ящиками, связками бумаг и ценным имуществом, грузились на автомашины. Всё ненужное и что нельзя было увезти, ломалось, сжигалось. В воздухе носились поднятые ветром чёрные хлопья недогоревшей бумаги, и откуда-то со стороны тянуло едким смрадом незатушенного пожара.

От машины к машине бегал, прихрамывая, взъерошенный корреспондент германского информационного бюро. Он умолял не бросать его с чемоданами, в которых, как уверял, находится ценный архив, просил «подбросить» до Киркенеса, как будто речь шла о двух-трёх километрах. Корреспондент сокрушённо вертел головой, бежал дальше, потом затерялся среди повозок. Около автомашины шофёр поднял сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и прочитал: «Берлин! Вильгельмштрассе, 14/3, генералу Дитмару[4]. Корреспонденция. Неприступность укреплений обороны на заполярном участке фронта… — шофёр перевернул лист, посмотрел на дату: 7 октября 1944 года», — и с тяжёлым вздохом порвал его на мелкие клочки.

Мимо штаба галопом пронеслась лошадь, впряженная в двухколёсную тележку. Сидящие в ней Ланге и матрос, вцепились друг в друга, чтобы не вывалиться. Немцы с ненавистью смотрели им вслед, кто-то дважды громко свистнул.

Ланге был на никелевых рудниках. Узнав о наступлении русских, он сломя голову прибежал к конюшне и с одним матросом тут же выехал в Лиинахамари. С трудом пробивались они до порта и свернули в сторону мыса Крестовый, как раз в тот момент, когда их освистали немцы.

Ланге остановил лошадь под сопкой и бегом направился к обрыву, выходящему к заливу. Оттуда он увидел быстроходную шхуну Уайта, уходящую в море. Ланге побелел. Он смотрел на удаляющуюся шхуну, пока она не вышла из залива и не скрылась за скалой.

— Ушёл подлец! Бросил на растерзание! — вырвалось у Ланге.

Объятый ужасом, он поплёлся к разрушенному транспорту.

Нешироки, ухабисты и круты дороги на севере Норвегии. Узкой лентой вьются они между сопок и больше похожи на малохоженные тропы. А когда посмотришь на них сверху, то они напоминают хитро запутанный лисий след. И попади человек в эти незнакомые края, — растеряется и не найдёт выхода из сопок скалистой тундры.

Ланге шёл всё дальше в сопки Норвегии, а ему казалось, он кружится вокруг одних и тех же обрывистых скал, похожих одна на другую. Ланге спешил на запад, подальше от русских. Надоедливо преследовали слова Уайта: «Не попадайтесь русским — здесь вам не поставят памятника». И он шёл и шёл, насупившийся и потный, забывая об усталости и голоде. С отвращением и ненавистью глядел он на сопки, которые, казалось, громоздились все выше, преграждая ему путь и ни за что не желая расступиться. Он шёл всё медленнее, чаще останавливался, отдыхал.