Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вторая заповедь: «Расширяйте и пополняйте позитивные эмоции своего ребенка, запуская “восходящую спираль” позитивных эмоций».
Мартин Селигман считает, что существует две «спирали эмоций»: «нисходящая», или депрессивная, и «восходящая», или спираль счастья. Все мы знаем, что это такое – «накручивать себя»: у человека возникает тревога, снижается настроение, он чувствует уныние и подавленность. А дальше уже не остановиться: страх сменяется гневом, гнев – отчаянием, отчаяние – чувством безысходности, а там уж, глядишь, и ужас появляется. Это «нисходящая спираль».
Но, по мнению Мартина Селигмана, есть еще и точно такая же «восходящая спираль»: когда позитивный настрой приносит человеку чувство радости и удовольствия, затем радость и удовольствие усиливают заинтересованность, отчего пространство жизни расширяется, радость становится только больше, а удовольствие – ярче.
Третья заповедь: «К положительным эмоциям ребенка нужно относиться не менее серьезно, чем к отрицательным, и воспринимать его достоинства следует не менее серьезно, чем недостатки».
Тут с Мартином Селигманом нельзя не согласиться. Конечно, недостатки ребенка сильнее приковывают наше внимание, нежели его достоинства. Пятно на картине, очевидно, привлечет наше внимание куда сильнее, нежели аналогичная по размеру часть картины, на которой нет никакого пятна. Так и с детьми: их достоинства мы принимаем как должное, а вот за недостатки мы готовы журить их до изнеможения.
В результате, ребенок испытывает отвращение ко всему, что связано с нашими «воспитательными процедурами», и, мягко говоря, не слишком горит желанием бороться со своими недостатками. А вот свои достоинства, поскольку им совершенно не уделялось никакого внимания, он не замечает и, соответственно, не развивает.
В этом смысле рекомендация знаменитого исследователя депрессии и проповедника счастья – подчеркивать и развивать достоинства наших детей – самое правильное решение.
Если ребенок не будет чувствовать, что ваш дом принадлежит и ему тоже, он сделает своим домом улицу.
Поначалу чувство горя (то есть по большому счету ощущение безысходности) превалирует у младенца над чувством страха. Ведь, чтобы испугаться, нужно представить себе «страшное будущее». Бояться же, когда у тебя в голове нет еще самого понятия перспективы, как вы понимаете, достаточно сложно.
На первых порах страх ребенка – это просто своего рода рефлекс. Таким инстинктивным страхом ребенок реагирует, например, на громкие звуки. Но тут все не так просто – начинается-то, казалось бы, с рефлекса, а вот потом уходит бог знает куда…
В книге «Средство от страха» я уже рассказывал про знаменитый эксперимент основателя американского бихевиоризма Джона Уотсона с маленьким Альбертом. Альберта, которому не было тогда еще и года, познакомили с очаровательной белой крысой. Мальчику крыса очень понравилась, и он захотел с ней поиграть. Но тут Уотсон ударил в гонг, Альберт испугался громкого звука и расплакался. Это нормальная, рефлекторная реакция.
Потом мальчика отвлекли другой игрой, и, когда он успокоился, Уотсон повторил свой фокус с крысой – подсунул ее ребенку и ударил в гонг. Разумеется, результат был таким же. Потом еще раз и еще. Теперь уже Альберт рыдал, едва завидев крысу. Впрочем, беды несчастного малыша на этом не закончились. Спустя годы Альберт боялся всех предметов, более-менее схожих с белой крысой, а именно собак, кошек, кроликов и морской свинки, кроме того – мехового пальто и даже маски Санта-Клауса.
По этому механизму развивается большое количество разных, зачастую абсурдных и нелепых детских страхов. Так, однажды мне довелось консультировать маму по поводу ее семилетней дочери, которая до смерти боялась птиц. Один только вид птичьего пера или летящей птицы приводил ее в самый настоящий ужас. Мама не могла понять, откуда у девочки эта фобия. Но подробный анализ детства помог ответить на этот вопрос.
Чем безнадежнее ощущает себя человек в паутине своего страха и защитных механизмов, чем сильнее ему приходится цепляться за иллюзию, что он во всем прав и совершенен, тем сильнее он инстинктивно отвергает всякий – даже самый отдаленный и глухой – намек на то, что у него что-то не так и необходимо что-либо изменить.
Оказывается, в возрасте неполных трех лет девочку отвезли на родину ее отца – в Татарстан, и девочка провела лето в деревне у бабушки. А бабушка, согласно заведенному там обычаю, подметала пол в доме крыльями мертвых птиц. Сейчас уже трудно сказать, как именно возник этот страх и за счет чего закрепился, потому что бабушка умерла. Но мы установили четкую временную связь первых приступов страха и этой поездкой, и понятно, что как-то эти крылья ребенка напугали.
Подобные «условно-рефлекторные» страхи могут у ребенка возникнуть, и, конечно, их не нужно игнорировать, в противном случае велика вероятность, что они со временем будут разрастаться.
В чуть более зрелом возрасте ребенок начинает бояться, потому что это надо «для полноты картины». Это, наверное, очень странное объяснение причин детских страхов. Понимаю. Но есть такой механизм – ничего не попишешь. Ребенок постоянно слышит: «зайчик испугался и убежал», «боялись этого зверя все в лесу», «пришел страшный Бармалей» и т. д.
Понятие страха в культуре существует, а ребенок от культуры отставать не должен, поэтому он, копируя поведение взрослых, часто просто «изображает» какие-то страхи. Если родители воспринимают это чересчур серьезно, то ребенок может считать, что его спектакль удался, зрители в восторге, ну и тут же входит в роль.
А как мы уже знаем из анализа психологии ребенка, границы между реальным и воображаемым у него размыты, так что игра очень быстро может превратиться в своеобразный ритуал «боязни», который ребенок повторяет при каждом удобном случае. Вдруг снова он вызовет такую бурю эмоций у своих домочадцев? Чем черт не шутит!
Не помню, чтобы Соня когда-то говорила, описывая свое состояние, «боюсь» или «страшно». Но вот мы пошли в детский сад… Через какое-то время происходит следующее. Соня замечает меня, когда я перехожу из одной комнаты в другую, и отчетливо говорит: «Папа, я боюсь! Боюсь-боюсь! Мне страшно!»
Тут надо сказать, что папа у Сонечки психотерапевт, и у него уже на уровне рефлекса оценка глубины, силы, прочувствованности, так сказать, эмоциональной реакции. Настолько до автоматизма отработан этот навык, что в театр не могу ходить – постоянно чувствую себя там Константином Сергеевичем Станиславским. Не верю, и баста!
И вот я смотрю на Соню, понимаю, что играет – изображает страх. Сама, может быть, и не понимает этого, но играет. Тут папа улыбается и говорит: «Да ладно! Сонечка самая смелая девочка на свете! Она всех победит!» – и иду своей дорогой. Краем глаза, конечно, наблюдаю за Соней.
Она смотрит на меня несколько разочарованно. Я кидаю ей через плечо: «Самая смелая девочка! Просто герой!» – и иду дальше. Через какое-то время ситуация повторяется, но в ответ Соня слышит все то же самое, правда, теперь я об этом рассуждаю со всей серьезностью – мол, Сонечка смелая, она совершенно не может никого бояться и т. д.
