— Девять, да наши три, да четыре «Финиста»… — стал считать Энгельмейер. — Это выходит, семнадцать. Где на них газойля-то набрать? Мы, Реймонд Федорыч, последние крохи подбираем, скоро и того не останется. Рубахин ладит перегонный куб, хочет очищать нефть, да только когда он будет готов! И нефти, почитай, нет, всего две дюжины бочек доставили морем из Таганрога…

— Перегонный куб — это хорошо. — ответил Эссен. — Это нам непременно пригодится. А газойля у нас теперь хоть залейся. Завтра на буксире притащим из Севастополя две полные цистерны — летай, не хочу! И масло моторное есть и даже запасные «Гномы». Кстати, поменяйте сразу движок на «тридцать седьмой», ресурс-то, наверное, давным-давно выработан?

Энгельмейер вместо ответа только махнул рукой.

— Здесь пока будут базироваться только наши аппараты — продолжал лейтенант. — Может, еще четвертый «Финист», переставим его на колеса. Только вот, кому на них летать? Нас четверо, Марченко, Качинский да вы — вот и все пилоты.

— А Кобылина забыли? Он уговорил, чтобы его научили летать. Викториан Романович не возражал. Так что одним пилотом больше, а скоро будет еще двое: один наш, бывший наблюдатель, и мичман из местных. Лобанов-Ростовский вернется из Питера — тоже переведем в пилоты. Правда, налет у них — воробей капнул, но ничего, газойль есть, подучим!

— Это вы с Качинским молодцы! — искренне похвалил Эссен. — И вообще, пора нам настоящую школу открывать. Сначала будем учить наблюдателей и мотористов, а там и за пилотов возьмемся. Будем создавать в России боевую авиацию!

— Дяденька мичман! Вас к дальней хате кличут! — раздался звонкий мальчишеский голос.

Эссен обернулся. К ним, сломя голову бежал мальчишка лет двенадцати. Подбежал, перевел дух и выпалил, обращаясь к Энгельмейеру:

— Дяденька Рубахин свой самовар запалил, говорит — непременно надо чтой-то вам показать. Оченно просил!

Где-то я его уже видел, подумал Эссен, и вроде бы, даже здесь…

— Это Васька, ученик рубахинский. — пояснил мичман. — Он с Александрово-Михайловского хутора, напросился к нам. Мы его поначалу турнули, а он, постреленок, упрямый — с мотористами задружился, молоко им с хутора таскал, возился с аппаратами — плоскости от масла отдраить, то-се… Сечас вот помогает нашему великому химику. Все боюсь, как бы не взорвался.

— Значит, хочешь в авиаторы? — спросил Эссен мальчишку. — А не боязно, по небу летать?

— Так ить ваш Петька не боялся! — весело отозвался тот. — Мы с ним дружки были, купались вместе у скал. Он еще из ливорверта пулял, да так громко! Во, глядите!

На чумазой ладошке лежали две гильзы от «Браунинга».

— Это Петька подарил. — похвастался мальчуган. — И брательнику моему тоже!

Эссен кивнул. Воспоминание о юном ирландце болезненно царапнуло по сердцу.

— А я вас, дяденька, знаю — вы приходили, когда летунов хоронили! — продолжал бестактный Васятка. — Вы будьте в надёже, за могилкой хуторские приглядывают…

Лейтенант покопался в планшетке, извлек шоколадный батончик.

— На вот, держи… авиатор!

I

Из мемуаров Велесова

«Ночью прошли Босфор. Ждали грандиозной канонады, дождя ядер, вихрz картечи… Собирались идти на прорыв, паля изо всех орудий, слепя турецких наводчиком лучами прожекторов, поливая брустверы батарей пулеметным огнем — в cамом узком месте ширина пролива всего-то семь сотен метров, и как раз эту узость стерегут тяжелые пушки с обоих берегов.

Босфор — самый опасный участок маршрута, и единственная возможность просочиться в это игольное ушко — ночью, в туман, в плохую погоду. Так что «Морской бык» двое суток отстаивался в открытом море, у входа в пролив, благо, радар и зоркое око «Горизонта» позволяли избегать нежелательных встреч. К вечеру третьего дня погода, наконец, испортилась. Низкая облачность, сплошной туман, снижающий видимость до нескольких саженей — ни один здешний шкипер в пролив не полезет. Румелийского и Анатолийского маяков еще и в помине — англичане собрались их строить, чтобы обеспечить навигацию судам, снабжающим крымскую экспедицию, но по известным причинам оставили эту затею.

На прорыв пошли в темноте, ориентируясь по локатору, на пяти узлах, без огней, беззвучно, на мягких лапах. Старший офицер сулил страшные кары тем, кто посмеет чиркнуть спичкой или хоть на долю секунды включит в каюте свет.

Когда линии берегов на экране радара сошлись почти вплотную, напряжение достигло предела. Расчеты замерли у орудий, команды отдавались даже не вполголоса — шепотом. Ядро из тридцатидвухфунтовки, выпущенное с расстояния в три с небольшим сотни метров способно пробить железно борта, как бумагу. Это, конечно, не осколочно-фугасный снаряд с тротиловой начинкой, но все равно, приятного мало…

Минуты томительно текли; сквозь туман просвечивали тусклые оранжевые пятна — факела на брустверах. С близкого, рукой подать, берега до нас долетали звуки: собачий брех, дребезжание медного гонга, чужая, незнакомая речь. Размеренное пыхтение машин и плеск воды под форштевнем «Морского быка» казалось, оглушали… Прямо по курсу мелькнул желтый огонек, раздались испуганные вопли, и под форштевнем хрустнула скорлупка турецкой фелюги. Мы замерли — вот, сейчас ударят колокола, забегают люди с фонарями, загрохочут тяжелые пушки. Минуты томительно текли, крики несчастных, погибавших под винтами "Морского быка" давно стихли и… ничего!

Босфор проползли за четыре с половиной часа, не смея перевести дыхание, сделать лишний шаг по палубе, превратившейся, в туго натянутую кожу на турецком барабане. И лишь когда берега на экране «Фуруны» раздвинулись, и в лицо ударил стылый ветер Мраморного моря, стало ясно — мы прорвались!»

II

Севастополь и окрестности

Севастополь восторженно принимал потомков: толпы на бульварах, роты флотского экипажа и гарнизона, выстроенные для торжественной встречи на площади, цветы, речи, восторженные барышни, банкет в Морском собрании… А потом началось: бесконечные совещания у Зарина, на «Алмазе», посещение кораблей Нахимовым, миноносцы, снаряды и первый, собранный прямо на пирсе «Ньюпор».

За город Андрей вырвался лишь на третий день. В компании юнкеров он отправился на гарнизонное стрельбище. Севастопольскому начальству демонстрировали боевую технику: броневики, трехдюймовки и кургузые мортиры системы «Шнайдер». Стрелкам, набранным из частей гарнизона за живой ум и сметливость, наскоро объясняли, как обращаться с трехлинейкой, и к всеобщему удивлению, через полчаса они уже ловко загоняли на место обоймы и клацали затворами.

Венцом «показа» стал «Марк-V», один из двух наших исправных «ромбов». Еще с двумя предстояло повозиться — у одного пробита лобовая броня и поврежден двигатель, другой же щеголял дырами в пушечном спонсоне. Единственный «Рено» не имел башни, но бегал достаточно шустро.

Танк развернулся, обдав зрителей сизой газолиновой гарью, и замер. Севастопольцы неуверенно приблизились к пышущему жаром чудищу. Скрежетнуло железо, откинулся люк и на свет божий вылез юнкер Михеев. Перемазанная копотью мальчишеская физиономия сломала ледок отчуждения: офицеры облепили танк, кто-то уже отстегивал саблю, чтобы залезть внутрь, а юнкер Штакельберг почтительно поддерживал под локоток самого Тотлебена, возжелавшего непременно забраться на крышу ползучего бронесарая.