– Мы должны всячески потворствовать антисобственническому образу жизни, – говорил он мне, сестре и матери, высясь над нами, подобно башне, и полоща воздух ручищами. Мы внимали ему, рядком рассевшись на съемной софе в съемном жилище. – Мы по жизни ничем не владеем. Все в нашем мире сдается внаем. Даже все то, что в наших головах, сплошь у предыдущих поколений позаимствовано. Куда бы наша мысль ни свернула – эта дорожка уже была протоптана в миллионах голов миллионов других людей, и следы этих миллионов найти так же просто, как вмятины от спин прошлых жильцов, что сидели на вот этой вот софе. Мы живем в мире, где все поверхности, все суждения и все извращения захватаны и затерты до сквозных дыр кем-то другим. Тараканы давным-давно покинули отдельные головы и ползают что по нам, что кругом, и никуда от этого не деться.

Говоря так, отец все же немного лукавил – сам-то он всегда рвался куда-нибудь деться от тараканов, когда те являли себя из-под половиц очередного съемного жилья. На этот раз нам перепало особо затхлое местечко в районе с дурной репутацией, что был по соседству с районом еще более отпетым. Похоже, тут, ко всему прочему, водилось несколько привидений – но то же самое можно было сказать о любом доме, снятом моим отцом. Несколько раз за год мы паковали вещи и перебирались с места на место, притом одну нашу временную гавань от другой всегда отделяло солидное расстояние. Всякий раз на новом месте отец клялся и божился, что нашел свой дом мечты и что теперь дела у него пойдут в гору. Но вскоре после обустройства он начинал проводить все больше времени где-нибудь в подвале, порой не поднимаясь наверх неделями. Нам в его подвальные дела вмешиваться запрещалось – покуда он сам не приглашал нас посодействовать какой-нибудь очередной своей задумке. Чаще всего ассистировал ему один я – мать с сестрой уходили на «прогулки», о смысле которых мне никогда не рассказывали, да и по их возвращении никто мне ничего не объяснял. Отец списывал их отсутствие на какие-то «совместные увеселения» – под этими словами он прятал не то безразличие, не то полнейшее отсутствие интереса к делам жены и дочери. Не могу сказать, что я был против этого, – по крайней мере меня оставляли в покое. Менее всего мне не хватало матери с ее европейскими сигаретами, чей дым извечно отравлял воздух у нас дома. Как, пожалуй, все члены нашего семейства, я был докой по части измышления всевозможных саморазвлечений – не особо беспокоясь по поводу того, отвечала ли моя очередная отрада идеологии жизни взаймы.

Одним позднеосенним вечером я сидел в спальне, как раз раздумывая, чем бы таким занять себя, когда в дверь нашу позвонили. По меркам нашей жизни случай был – из ряда вон. И случилось же так, что мать с сестрицей гуляли, а отец уже много дней не казал головы из подвала – выяснять, кто явился по наши души, перепало мне. Дверного звонка я не слышал с тех самых пор, как мы переехали в новый дом, – и почему-то мне казалось, что ни разу не звучал он при мне и раньше, в других домах, где проходило мое детство. Мне вообще по какой-то причине думалось, что отец обрывал проводки всем дверным звонкам в доме, едва мы заселялись в него. Делать было нечего – я поковылял к двери, медленно и неохотно, надеясь, что нарушителю – или нарушителям? – нашего спокойствия наскучит ждать, и они уйдут. Но звонок затрезвонил снова – и, на мою удачу, случилось невероятное: из подвала на звук поднялся отец. Застыв на лестнице, в тени, я смотрел, как его нескладно-сутулая фигура миновала гостиную. На ходу он скинул с себя заляпанный лабораторный халат и забросил в угол. Я решил было, что отец ждал гостя – быть может, тот имел какое-то отношение к его работе; однако я ошибся, судя по всему тому, что смог подслушать, затаившись на верхних ступеньках лестницы.

Судя по голосу, гость был совсем молодой, и отец пропустил его в дом. Он говорил с ним открыто и дружелюбно, но я-то знал, каких усилий ему это стоило. Я даже прикинул про себя, как долго отец выдержит такой тон. Пока что он неслабо удивлял меня – провел визитера в гостиную и предложил «поговорить о делах в удобной обстановке». Из уст моего родича звучали подобные слова диковато.

– Как я еще в дверях сказал вам, сэр, – заговорил юноша, – я занимаюсь тем, что хожу по окрестным домам и рассказываю людям об очень важной организации…

– О «Гражданах за веру», так? – перебил его отец.

– Вы слышали о нас?

– Я заметил значок у вас на лацкане. Его достаточно, чтобы понять ваши общие идеи.

– Тогда, быть может, сделаете пожертвование?

– Разумеется, сделаю.

– Великолепно, сэр.

– Но только при том условии, что вы позволите мне бросить вызов вашим абсурдным воззрениям, проверить их, так сказать, на прочность. Даже хорошо, что вы пришли – я давно уже жду кого-нибудь… такого. В провидение не верю – наверняка вас привел случай.

Вот и подошел к концу запас отцовской открытости и дружелюбия.

– Сэр… – Брови молодого человека поползли вверх, демонстрируя его недоумение.

– Объяснюсь. В голове у вас засели два принципа – и, боюсь, на них одних у вас там все и держится. Первый – принцип наций, стран, вся эта белиберда про «края наших матерей» и «земли наших отцов». Второй – принцип божеств. Оба принципа – заблуждения. Нечистоты, забившие вашу голову. В простой девиз «Граждане за веру» вы умудрились уложить целых два из существующих трех грязных предрассудков, давно уж подлежащих забвению, хотя бы ради того, чтобы люди чуть лучше – чуть чище – воспринимали этот мир. Без этого чистого понимания – или хотя бы чего-то похожего, – все кругом сплошь катастрофа и останется катастрофой и дальше.

– Я понимаю вас, сэр. Не обязательно делать пожертвования, – произнес юноша, на что отец, тут же сунув руку в правый карман брюк, достал трубочку из банкнот, прихваченную резинкой, и продемонстрировал гостю:

– Отдам ее вам, если дадите мне шанс основательно почистить вашу голову от пыли.

– Моя вера – не пыль, сэр. Она не просто что-то, что существует только у меня в голове.

До этого момента я думал, что отец измывался над молодым человеком забавы ради, для того, чтобы отвлечься от своих трудов, в которых он буквально растворился за несколько последних дней. Однако тут же я заметил перемену в голосе отца, показавшуюся мне зловещей: от интонаций иконоборца старой школы, коего изображал, он перешел к безрассудной и бесчестной демагогии по отношению к гостю:

– Что ж, прошу меня простить. Я ни в коем случае не стану утверждать, что все это – только у вас в голове. Иначе как тогда объяснить то странное, что обитает в этом доме?

– Бог есть в каждом доме, – согласился юноша. – Он – вездесущ.

– Ну да, ну да. Но тут, поверьте, случай особый. В подвале…

Услышав слово «подвал», я мигом заподозрил, что отец, поминая о чем-то объяснимом только верой, ссылался на заселенность нашего дома призраками – не факт, что всерьез. Я-то к таким вещам был привычен, сам уже однажды помогал ему в небольшом эксперименте по выявлению их присутствия и целей (из его туманных объяснений, по крайней мере, выходило если не это, то нечто близкое). Тогда он даже позволил мне сохранить один сувенирчик на память о «первом этапе эксперимента», как он выразился. Я был почти уверен, что именно на этот факт отец и намекает.