— Всю жизнь, — говорит Гретхен, — я училась не зависеть от того хорошего, что случалось. Но я по-прежнему всегда надеюсь, что это хорошее будет случаться. В один прекрасный день ты вернешься, ja?

— Ja, — сказал я ей, хотя и не знал, правда это или неправда. В конце концов, в моей жизни обычно ничего хорошо не складывалось.

— Когда ты вернешься, — говорит Гретхен, — я буду говорить по-английски так же хорошо, как ты.

— Ja, — говорю.

В общем, на следующее утро мы покинули Германию.

Перво-наперво мы погрузили все наше барахло, куда входили танки, самоходки и всякая такая ерунда, а потом отплыли в Саудовскую Аравию. Когда мы туда прибыли, наша дивизия насчитывала восемнадцать тысяч солдат. Если прибавить это к остальной нашей армии, мы составили около миллиона против вдвое большего числа а-рабов, и наш командующий, генерал Норман Шайскопф, сказал, что этого вполне хватит для честного боя.

Саддам и его а-рабская армия заняли маленькую страну Кувейт, известную в основном тем, что там имелась целая куча нехтяных скважин. По сути дела, в этом мелком Кувейте нехти было достаточно, чтобы десять лет обеспечивать все Соединенные Штаты Америки — потому-то, как я прикидываю, мы там и оказались. Мы собирались выбросить оттуда а-рабов Саддама, чтобы сохранить за собой нехть.

Единственное, что осталось у меня в голове от Саудовской Аравии, это песок и пыль. Всюду, куда бы мы ни пошли, были горы песка и пыли. Вечно лезет в глаза, в уши, в нос и в одежду, а как только все с себя смоешь, так еще больше этого чертова песка и пыли туда набивается. Кто-то говорит, что армию повезут в грузовиках по песку и пыли, чтобы жизнь не казалась нам сахаром, когда придется сражаться с Саддамом Хуйсейном.

Поскольку никаких сортиров тут и в помине нет, не считая ямок в песке, то мы с сержантом Кранцем вернулись к исполнению своих обязанностей по очистке гусениц танков. Правда, на этот раз нам уже пришлось счищать с них не грязь, а пыль и песок. Каждый день мы с сержантом обмахиваем гусеницы, которые, понятное дело, через пять минут становятся такими же грязными, какими были до этого.

Так или иначе, в один прекрасный день нам дают увольнительную, и мы идем в городок.

Наши парни шибко недовольны, если учесть, что в этой самой Саудовской Аравии нет ни виски, ни женщин. Больше того, виски и женщины здесь запрещены законом — ну, виски точно, да и женщины, пожалуй, тоже. Иначе чего ради им бегать по округе внутри огроменных плащей, так что ничего, кроме их глаз, и не увидишь. А-рабские мужчины тоже носят такие плащи, и большинство из них расхаживает в тапочках с загнутыми кверху носами. Кто-то говорит, что когда они в этой чертовой пустыне садятся посрать, то обеими руками за эти загнутые носы держатся. Так им, мол, легче равновесие сохранять. Вот такие дела.

В общем, я прикидываю, что раз уж я здесь на базаре, я вполне мог бы послать малышу Форресту еще один подарок. Пусть он не думает, что я с края земли упал. Я захожу в одну из лавок и оглядываю все тамошнее говно. Как раз тут хозяин лавки выходит и спрашивает, что мне нужно. Я говорю ему, что мне нужен подарок для моего сына, и глаза его мигом вспыхивают. Он исчезает за какой-то старой занавеской в задней части лавки и возвращается с пыльным деревянным футляром, который он кладет на прилавок. Когда хозяин открывает футляр, я вижу внутри большой сверкающий нож.

Хозяин лавки очень осторожно пробегает пальцами по ручке ножа, которая сделана из черного дерева с уймой вставленных туда самоцветов. Короче, это кривой нож с толстым лезвием, гравированным всевозможными затейливыми а-рабскими письменами.

— Этот кинжал наш великий освободитель Саладин Великолепный носил, когда он в двенадцатом столетии победил крестоносцев! — говорит хозяин лавки. — Ему цены нет.

— Да? — спрашиваю. — Как же мне тогда узнать, сколько он стоит?

— Для вас, — говорит а-раб, — всего девятнадцать девяносто пять.

Тогда я покупаю кинжал, думая, что тут наверняка какой-то подвох. Например, записка, которую я хочу с ним послать, будет стоить тысячу баксов, но ничего такого. По сути, чувак говорит, что бесплатно отправит его в США. Я прикинул, что против такого уже не попрешь, и написал малышу Форресту записку. Я пересказал ему историю ножа, как мне изложил ее хозяин лавки, и предупредил его, чтобы он особо его пальцами не тер. Этот нож, написал я, такой острый, что может бумагу резать. Я точно знал, что малыш Форрест спятит от радости, когда его заполучит.

Дальше мы с парнями продолжили гулять по улицам. Все типа ворчат, потому как делать им там на самом деле нечего, кроме как покупать сувениры и кофе пить. Мы прошли целую уйму древних темных проулков, где народ продает все от бананов до лейкопластырей, когда я вдруг вижу картину, которая вроде как заставляет меня остановиться. Там на два воткнутых в землю шеста водружен небольшой зонтик, а под ним лежит чувак, пьет из большого кувшина что-то прохладительное и играет на шарманке. Лица чувака мне не видно, но на конце веревки, которую он держит, топчется здоровенный орангутан, очень на вид знакомый. Орангутан исполняет всякие там танцы, а перед чуваком на земле лежит консервная банка. Понятное дело, он нищий.

Я подошел поближе, и орангутан какую-то секунду вроде как странно на меня смотрел, а потом прыгнул мне на руки. Весил он немало и сшиб меня на землю, а когда я поднял глаза, то понял, что смотрю в лицо старины Сью, моего друга еще с тех старых добрых деньков, когда я был космонавтом в Новой Гвинее. Сью клацает зубами, награждает меня огроменными слюнявыми поцелуями, болтает и хнычет.

— Руки прочь от этой обезьяны, — произносит голос — и вы догадайтесь чей! Я заглянул под зонтик — и ёксель-моксель, там сидит старый добрый лейтенант Ден! Я был так удивлен, что чуть в обморок не хлопнулся.

— Будь я проклят! — говорит лейтенант Ден. — Это ты, Гамп?

— Так точно, сэр, — говорю. — Он самый.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спрашивает он.

— По-моему, тот же вопрос я мог бы задать и тебе, — был мой ответ.

Лейтенант Ден теперь смотрится куда здоровей, чем когда я последний раз его видел. А было это уже после того, как полковник Норт засунул его в армейский госпиталь Уолтера Рида. Его невесть как избавили от кашля, он набрал вес, а в его глазах появился блеск, которого раньше там не было.

— Да, Гамп, — говорит лейтенант Ден, — я читал в газетах, что ты не тратил зря время, оставаясь в опале. Ты обмишулил аятоллу, угодил в тюрьму за неуважение к Конгрессу, устроил погром в каком-то религиозном тематическом парке, был арестован и отдан под суд за надувательство миллионов людей, оказался ответственным за величайшую морскую экологическую катастрофу в мире и каким-то хреном умудрился положить конец коммунизму в Европе. Если все это сложить, я бы сказал, что ты провел несколько славных лет.

— Угу, — говорю, — примерно так все и есть.

А лейтенант Ден все это время пытался выправиться. Поначалу он почти сдался, попав к Уолтеру Риду, но доктора в конечном итоге убедили его в том, что у него осталось еще несколько славных годков. Ден выправил дела со своей армейской пенсией, и ему больше не приходилось все время жить с протянутой рукой. Он немного попутешествовал по округе, в основном на армейских самолетах, что позволяла ему пенсия, и именно так добрался сюда, в Саудовскую Аравию.