Получился хорошо налаженный хаос. Метрах в двадцати перед орудиями взметнулся рядок невысоких разрывов – ага, один из уцелевших бронетранспортеров (их еще оставалось четыре таких, смотри-ка, какие везучие!) попытался огрызаться из своей автоматки, но огнем сразу двух орудий ему быстро устроили детское наказание, и там, где он стоял, вспухли разрывы, оставив жарко пылающую груду разлохмаченного железа, и разбегающихся немцев на фоне пламени что-то не видно…

Как иногда бывает, показалось, что канонада длилась не менее часа, но, глянув на свои трофейные часы со светящимися стрелками – швейцарские, для подводников, лет тридцать после войны ходили, пока до них старший внук не добрался, – я убедился, что прошло всего семь минут…

Пора было переходить ко второму этапу, завершающему. Тем более что, как я убедился, глянув в бинокль, один «Хорьх» выгорел дочиста, а во втором только стекла повылетали, а это уже было интересно, в таких вот «Хорьхах» попадаются разные любопытные документы, да и кто-то из особо везучих пассажиров мог уцелеть…

«Богу войны», конечно, честь и почет, но заканчивать бой (правда, язык не поворачивался назвать это «боем», скорее уж сокрушительным блицкригом) всегда приходится «царице полей»… В уши словно ваты натолкали, не жалея, и я дернул Кардашова за рукав гимнастерки, выразительным жестом, скрестив руки в запястьях, приказал прекратить огонь. Он побежал вдоль орудий, так же, жестами, отдавая приказ своим батарейцам…

Пушки умолкли. Слух помаленьку возвращался. Мои пехотинцы не стреляли, а вот со стороны немцев послышалось несколько пулеметных и автоматных очередей – не особенно длинных, неуверенных каких-то, такое впечатление, выпущенных чисто машинально: из пулемета на таком расстоянии еще могли достать, а вот из автомата и пытаться нечего…

Я дал красную ракету, справа и слева заработали моторы. «Студебеккеры» с пехотой понеслись вдоль автобана к пожарищам, держась метрах в двухстах от них. Вот они остановились цепочками, я видел в бинокль, как из них выскакивают солдаты и тут же залегают, как вытаскивают из кузовов «максимы», как грузовики отъезжают, как проносятся все мои бронесилы и, рассредоточившись, отрезают фрицам дорогу к отступлению. Броня и люди замкнули немцев в надежный, глухой «мешок», а потом открыли плотный огонь из всего, что нашлось. Какой-то ухарь даже выпустил по ним два трофейных фаустпатрона – надо полагать, исключительно для морального воздействия. Один влепился в борт и без того качественно пылавшего бронетранспортера, а второй вообще разорвался метрах в десяти перед залегшими немцами.

Они сначала пытались отвечать – кто-то явно ими командовал, кто-то из командиров уцелел, но огонь становился все слабее и слабее: и потому, что их становилось все меньше, и оттого, что с патронами надо полагать, было небогато. Да и их командир должен был осознавать свое совершенно безнадежное положение…

Небо уже помаленечку серело, звезды тускнели, и луна, явственно побелевшая, клонилась к горизонту. Слух ко мне почти совершенно вернулся, и я вдруг понял, что происходит, – немцы перестали стрелять. Совсем. Догадываясь, что это означает, я выпустил две зеленые ракеты – приказ своим прекратить огонь. Ну, они постепенно и прекратили. Настала прямо-таки оглушительная, звенящая тишина. Как-то вяло догорала подбитая немецкая техника, и легонький восточный ветерок уносил на равнину ставший жидковатым дым и крупные хлопья копоти.

Ага, вот оно! Взялись за ум нибелунги: возле одного из трех уцелевших бронетранспортеров поднялся немец в расстегнутом кителе, с непокрытой головой, наискось держа белый лоскут на какой-то корявой палке. Очень похоже, что это был их старший – по обе стороны автобана стали подниматься в полный рост «ваффены», бросая оружие, старательно задирая руки до отпущенных природой пределов. И было их что-то уж слишком мало для такого количества машин – я ведь сам видел, что они в бронетранспортеры набились, как сельди в бочку. И сказал Кардашову:

– А хорошо твои ребята поработали, Костя, изрядно подсократили нибелунгов…

– Других не держим, – блеснул он великолепными зубами.

Я снова поднял к глазам бинокль. Обе наши густые цепи тоже встали в рост, подошли к немцам и, бесцеремонно подталкивая стволами и прикладами, сгоняли в два табунка по обе стороны дороги. Кто-то уже распахивал все четыре посеченные осколками дверцы уцелевшего «Хорьха». По-моему, не ребята из разведвзвода, а обычная пехота. Меня это ничуть не беспокоило: пусть нагребут какие угодно трофеи, каждый в батальоне знает: все немецкие документы следует выгребать до последней бумажки и доставлять куда следует… А этот, в расстегнутом кителе, точно, офицер – на правой петлице у него обычная эсэсовская геометрия – я не мог разглядеть, сколько там «кубиков», но, судя по тому, что они покрывают всю петлицу, должно быть пять, – а значит, подполковник. Тоже неплохо. Должен знать что-то для нас полезное, а если начнет запираться, Анжеров ему быстро напомнит, что его дивизия творила в Югославии – жгла села, расстреливая, а то и бросая в огонь их жителей, натворила массу других мерзостей, так что югославы прямо-таки жаждут душевно побеседовать с кем-нибудь с той же эмблемой на петлице, что у него, и особенно обрадуются офицеру…

…Анжеров никак не мог пожаловаться на судьбу – ему досталось целых тридцать восемь собеседников. Тирольцев давно уже отправили в лагерь для военнопленных, но камеры бывшего полицейского участка чуть ли не трещали по швам, не рассчитанные на такой наплыв постояльцев. Ничего, кое-как разместили. О лежачих местах для каждого и речи не шло – ничего, не баре, и сидячими обойдутся. Тот, в расстегнутом кителе, лысоватый, оказавшийся и в самом деле подполковником из штаба дивизии (и единственным офицером среди пленных, остальные четверо отправились в Валгаллу трудами Кардашова), поначалу склочно пытался качать права: почему его, старшего офицера, запихнули в камеру к рядовым, где даже прилечь негде, да и нары без матрацев? Но мы с Анжеровым немножко поговорили с ним про югославские дела, после чего он превратился во что-то близкое к медузе и перестал ныть о своих правах.

(Что интересно, среди пленных оказался с десяток легко раненных, легко передвигавшихся на своих ногах, а вот «тяжелых» не нашлось ни одного, хотя при таком обстреле они просто обязаны были быть. У меня были соображения на этот счет, продиктованные прежним опытом, но я, разумеется, не стал вдумчиво расспрашивать солдат – никогда этого не делал, зачем? Не было тяжелораненых – значит, не было, вот и весь сказ. Не скорбеть же об эсэсовцах, тем более таких, кроваво отметившихся в Югославии?)

После упоминания о Югославии подполковник запел, как соловей, но я ушел минуты через две – выяснил главное: как я и предполагал, ошметки дивизии после учиненного нами разгрома (при котором был убит их командир и еще несколько старших офицеров) кинулись спасаться в разных направлениях. А остальное меня совершенно не интересовало. Как не интересовали и найденные в «Хорьхе» документы – от одной из докучливых обязанностей, свалившихся на меня помимо моего желания, я оказался избавлен. Наконец-то прибыли кадры для полного укомплектования дивизионной разведки, собранные из всех армий фронта. И начальник теперь имелся, постоянный, не то что я.