— Что ж, — усмехнулся Седой, — спасибо за совет! Я в долгу не останусь. Вы мне чем-то нравитесь. Мне даже кажется, что если бы карта легла по-другому, мы могли бы поменяться местами, и не вы, а я просил бы вас об услуге.

— Ну, допустим, я ни о чем вас не просил, мы заключили сделку! — отрезал Лукин. — Что ж до ваших догадок, то, как бы карта ни легла, я на вашем месте никогда бы не был.

— Как вам будет угодно, — Седой скривил губы в горькой усмешке, — но совет я вам все-таки дам. Все по той же причине обоюдной безопасности… — Он подошел ближе, остановился напротив Лукина. — При первой возможности смените вашу одежонку на нечто более советское. Возможно, в Париже на вас никто бы не обратил внимания, но в Совдепии надо быть проще! Здесь вообще действует закон: чем серее, тем оно и безопасней.

Обойдя Лукина, Седой вышел во двор. Косой терся недалеко от двери, Морячок с бородатым мужиком отдыхали на бревне. При виде Лукина Морячок поднялся на неверные ноги и, пошатываясь, направился в его сторону, но Седой остановил его, покачав головой. Проводив гостя через двор, пахан молча приоткрыл дверь и выпустил Лукина за ворота. В этот предвечерний час переулок был тих и пуст, и только серые рваные облака неслись по небу куда-то к югу.

Домой Лукин вернулся к шести. Памятуя о словах Седого, он заехал в краснопресненский Мосторг, глядевший стеклянным фонарем на оживленную площадь, и купил плотную синюю блузу и кепку с твердым лаковым козырьком. Такие кепки, по его понятиям, должны были носить законопослушные ударники труда и путейцы, всегда тяготевшие к униформе. Потолкавшись еще немного у прилавков, Лукин незаметно выскользнул на площадку к шахте грузового лифта и быстро переоделся в обнову. Шляпу и пальто он аккуратно завернул в выпрошенный у продавщицы большой лист оберточной бумаги и, перевязав сверток шпагатом, приторочил его к ручке саквояжа. Проделав эту нехитрую операцию, Лукин спустился по лестнице в забитый ящиками и мусором двор Мосторга и через щель в воротах вышел на боковую улицу. Избавившись таким образом от возможного хвоста, он остановил проезжавший мимо таксомотор и приказал срочно ехать на Белорусский вокзал, однако на полпути передумал, назвал адрес Дома правительства. Подъехав к серой его громаде, он расплатился, купил в киоске коробку «Казбека», несколько газет и свежий «Крокодил» и, гуляя, отправился домой. Ленивый редкий дождичек начал накрапывать с серого, бесцветного неба, по-над рекой порывами налетал холодный ветер. На середине дуги Большого Каменного моста Лукин остановился, посмотрел на развалины храма Христа Спасителя. Кое-где стены еще стояли, и какие-то люди копошились на грудах обломков. Зрелище оставляло впечатление сиротливой неприютности, от него щемило сердце. Кто-то тронул его за рукав. Лукин резко обернулся. Перед ним с протянутой рукой замерла старушка нищенка. Лицо ее было морщинисто, как печеное яблоко, в глазах стояла скорбь.

— Милок, дай на бедность гривенничек! Раньше, бывало, на паперти стаивала, а теперь и негде, совсем по миру пойду! — Она зажала в сухой ладошке монету, улыбнулась беззубым ртом. — Первый раз анафемы рвали его аккурат перед Новым годом… Холодно было — страсть. Я думала, все, зиму не переживу. Утром пошла поглядеть, а он, родимец, стоит, не поддался дьявольской силе! Ну, думаю, слава тебе Господи, защитил! Ан нет, видать, провинились мы перед Ним, нет нам Его благословенья! А ведь сказывали, великий князь Константин Павлович двадцать семь фунтов серебра на храм пожаловали, а Демидов прислал аж двести империалов на напрестольный крест… Нет, не будет добра, не будет…

Продолжая бормотать, старушонка повернулась и, шаркая ногами в опорках, побрела вниз, к набережной. Лукин посмотрел ей вслед. Было что-то жуткое, пугающее в этой одинокой фигурке на продуваемом ветром мосту. Кого он встретил — Россию? Прикрыв огонек зажигалки ладонями, Лукин закурил, пошел в противоположную сторону, стараясь не смотреть на то, что осталось от памяти о войне двенадцатого года…

В квартире Телятиных было тихо и темно. Ослабленный пыльным пространством кухни свет оконца едва достигал коридора. С противоположной торцовой стены, плохо различимый в полутьме, на Лукина смотрел портрет вождя народа. «Лучший ученик Ленина», — вспомнил Лукин принятое согласно табели о рангах поименование правителя. Если писали «славный соратник Ильича» — понималось, что это Вячеслав Михайлович Молотов, в то время как эпитет «стойкий большевик-ленинец» означал Ворошилова. Лукин усмехнулся, вскинув руку, прицелился пальцем в то место, где над кривым кавказским носом сходились брови…

Оказавшись в отведенной ему комнате, Лукин распаковал сверток, повесил на проволочные вешалки пиджак и макинтош и покрутился перед зеркалом в новой блузе. Теперь, по крайней мере так ему казалось, он больше походил на квалифицированного рабочего. Одежка, конечно, выглядит слишком новой, но, если ее немного помять и потереть, будет то, что надо. Вытащив из кармана пиджака наган, Лукин засунул его за пояс брюк и едва успел запахнуть полу блузы, как дверь без стука открылась и на пороге комнаты появилась Анна. Модная под резиночку юбка из сатина — либертиф и легкие торгсиновские туфельки делали ее похожей на спортсменку.

— Ну, наконец-то! Где вы были, я вас так ждала. — Девушка прошла в комнату и только теперь с удивлением разглядела Лукина. — Собрались на маскарад? Зачем вы это надели?

— Я… мне показалось… — опешил от такого напора Лукин, — видите ли, мне не хотелось бы выделяться. Я вообще-то человек скромный, не привык…

— Ну хорошо, хорошо. Снимайте это уродство!

— Мне, честно говоря, хотелось думать, что в этой блузе я похож на интеллигентного рабочего-печатника. Знаете, в этом во всем есть свой шарм…

— Возможно, — согласилась Анна. — Не могли бы вы все делать побыстрее, мы опаздываем в театр. Вы ведь нашли мою записку? Нам надо поговорить так, чтобы дядя ничего не подозревал.

— Я надеюсь, мы идем на Шекспира? — Лукин зашел за открытую дверцу шифоньера, быстро переменил блузу на пиджак и переложил в карман наган.

— К сожалению, нет. Сегодня «Темп» Погодина, я взяла две контрамарки. Мы недавно поставили «Гамлета», но театр ругали за аморфность позиции и формалистскую эстетику.

— Естественно. — Лукин закрыл дверцу шифоньера, взял с вешалки шляпу. — В этой стране принцы и тени их отцов не в почете…

До театра они решили добираться пешком. Трамваи ползли переполненные, народ после рабочего дня висел на подножках. Лукин взял Анну под руку, раскрыл зонт. Анна молчала.

— Знаете, — сказала она наконец, — вы вчера пошли спать, а мы еще долго говорили. Дядя вам очень верит. Помогите ему… Я не знаю как, но помогите! Он погибает…

Она снова замолчала. Дождь прекратился. Лукин закрыл зонт, но руку девушки не выпустил.

— Я иногда просыпаюсь ночью и слышу, как он ходит по комнате, потом остановится у окна, замрет, будто прислушивается, не едет ли машина. У него ведь совсем нет друзей. Был один, профессор-химик, да и тот повесился. Перед смертью подкараулил дядю в нашем подъезде и рассказал, что его вызывали в ОГПУ и что он все подписал. И про себя, и про Сергея Сергеевича, и про других. Он признался, что они распространяли письмо восемнадцати большевиков, обвинявшее Сталина в режиме личной власти и еще в чем-то, в чем — он уже не помнил. Правда, профессор был членом партии, но дядя боится уже одного того, что теперь знает о существовании письма.