— Вовсе нет. Я нежданный гость. Рассчитывал на милосердие Сциллы. Собирался докучать ей артистическими капризами и длинным списком жалоб.

Он взял протянутый Сциллой виски.

Она свернулась на краешке кушетки, подоткнула под себя халат.

— Гомер беспокоится за Роджера Годвина.

Либерман округлил глаза:

— С ним что-то случилось? На «Би-би-си» говорят, он в командировке, но это может означать все что угодно. Где же он?

Он выжидательно переводил взгляд от Сциллы к громоздкой фигуре Гомера.

Тисдейл хмуро разглядывал свой стакан.

— Уехал три недели назад и обещал через две недели вернуться. Какая-то военная авантюра. Мне ничего не сказал, ни слова. «Вернусь через две недели» — и ни слова больше. Я пытался успокаивать его начальство. Похоже, этому занятию не будет конца.

— От Макса тоже никаких вестей, — сказала Сцилла. — Они, по-видимому, отбыли в одно и то же время…

— Погодите, дорогая, — перебил Либерман. — Так они вместе?

Сцилла пожала плечами.

— Ничего не знаю. Как бы то ни было, я привыкла к долгим отлучкам Макса.

Ей не хотелось выдавать свою тревогу за Роджера.

— В случае с Роджером, боюсь, больше оснований для беспокойства. Он настолько штатский…

Из глубины груди Либермана вырвалось характерное хмыканье.

— Во время войны штатских не бывает. Верьте мне, уж я-то знаю.

Гомер заметил:

— Вам туго пришлось, да?

— Мне? Нет-нет, я выбрался… вернее, меня там не было… но семья… Все мои родственники. Мужчины, женщины, дети. Нацисты не разбирают ни возраста, ни пола. Нет, я очень легко…

— Стефан, вы же знаете, что это неправда. Они его допрашивали, Гомер.

— Сцилле хочется сделать из меня героя. Они просили меня подписать какую-то ерунду. Я ответил: «Черт возьми, подпишу все, что хотите». Мне надо было выехать в Италию для работы над либретто оперы. Дома дела шли все хуже, и итальянский композитор, с которым я работал, отважный итальянский аристократ, помог мне контрабандой перебраться в Лиссабон. Вернуться мне уже нельзя было. Имя попало в списки, понимаете?

— Что за дьявольский мир мы создали…

Допив виски, Тисдейл стал прощаться. Но разговор затянулся, и Сцилла взглянула на часы, и Либерман зевнул и сказал, что поговорит с ней завтра на репетиции, и в конце концов мужчины вышли вместе, и она снова осталась одна.

Она отнесла на кухню стаканы и пепельницы, выключила свет и поднялась наверх. Остановившись в конце коридора, послушала, как тихо похрапывает в своей комнате няня. Зашла взглянуть, как спит Хлоя, и обнаружила, что девочка уснула на четвереньках, задрав вверх попку и окружив себя плюшевым зверинцем.

И уже которую ночь она лежала в постели, слушая, как гудит ветер в дымоходе, глядя в окно на освещенные луной деревья. Роджер, милый мой дурачок, зачем ты вытворяешь такие глупости? Жив ли ты еще? Или умираешь где-то, а я даже не знаю… Слезы впитывались в подушку. Стоит ли их вытирать? Какая разница. Пожалуйста, поговори со мной, Роджер, скажи, что ты жив…

Рыдания выгибали и сотрясали ее тело, пока не иссякли слезы. Она всхлипнула, встала с кровати, встала у окна, глядя на привычный вид: улица, угол площади… Проклятая, подлая война…

Роджер. Макс.

Может, они оба убиты на этой проклятой войне!

Как ей тогда жить дальше?

Черт бы тебя побрал, Роджер! О чем ты только думал? Макс — солдат, это его оправдывает. А у тебя какое оправдание, Роджер? Как ты смел позволить, чтоб тебя убили?

Она снова плакала от злости и бессилия.

И тут ей почему-то вспомнилось, кто такая Патриция Смит.

Санитарка, которой она передала маленькую Дилис Элленби — больше года назад, в ночь, когда разбомбили «Догсбоди».

Что ей могло понадобиться?

Но вопрос остался без ответа, забылся, и она наконец уснула, тоскуя, любя и проклиная Роджера Годвина, будь тот жив или мертв, и вспоминая парижское лето, когда он вошел в их жизни…

А через час она услышала на лестнице шаги.

— Ох, черт, черт… — она медленно всплывала из сна.

Она надеялась, что он не придет, но знала, что придет. Не упустит шанса. Может, оно и к лучшему. Так она забудет о тревоге, хотя бы на самые темные ночные часы.

Он остановился в дверях. Прочистил горло.

— Liebling?[16]Ты не спишь?

— Конечно нет, бедненький мой. Скорей, забирайся в постель, Стефан.

Еще будет время увидеть сон о том давнем парижском лете.

Из неопубликованного

ПЕРВЫЙ ЧЕРНОВИК «ВОЗЬМИТЕ ПАРЕНЬКА ИЗ АЙОВЫ»

РОДЖЕР ГОДВИН

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ «ПАРИЖСКОЙ ТРИЛОГИИ», ВЫШЕДШЕЙ В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «БОНИ И ЛИВЕРАЙТ»

НЬЮ-ЙОРК, 1930

Клайд Расмуссен не раз говорил мне, что человек никогда не знает, никогда не может сказать ничего заранее. Для того, кто не слишком ловко обращается со словами, он довольно часто высказывал мысли, застревавшие у меня в памяти.

Клайд был трубачом, а не философом, но чем дольше я живу, тем больше смысла нахожу в его точке зрения. Впрочем, казалось маловероятным, что благодарный мир когда-либо обратит свой взгляд на Клайда Расмуссена из Толедо в штате Огайо, породившего «The Blade» и Маденса, чтобы сказать ему «спасибо» за решение великих вопросов. Зато он играл на трубе, как архангел Гавриил. И он добрался до Парижа, почти на десятилетие обогнав меня.

Каким-то образом — возможно потому, что был диковинкой среди лощеных, искушенных соотечественников — Гуляка Клайд, как вполне одобрительно прозвал его Хемингуэй, умудрился перезнакомиться в Париже со всеми и каждым. Розоволицый долговязый парень, в котором с первого взгляда угадывался американец. Весь он состоял из острых углов, между тем как его знакомые были сплошь округлыми, гладкими и расчетливыми. Клайд обладал, самое большее, первыми зачатками искушенности. На макушке у него вечно щетинились ярко-рыжие жесткие волосы, начинавшиеся высоко над ушами, каковые и сами имели обыкновение ярко краснеть по любому поводу. Нет, он совершенно не походил ни на кого из моих знакомых, по крайней мере внешне, и, может быть, они слегка подозревали его в плутовстве, хотя не думаю: кажется, он им в самом деле нравился. Возможно, дело было в том, как он играл на трубе. Из-за того они и возвращались снова и снова в клуб на левобережье. К тому же они находили в нем все, что ожидали найти в американце — своего рода карикатурный тип. Он и родился-то четвертого февраля, в один день с Чарльзом Линдбергом, хотя на несколько лет раньше.