— Не понял.

Но пьющий слесарь не успел объяснить, что за негры работают на Карачарова и откуда они взялись, в подвальную мастерскую, куда и забрел Филиппов, чтобы отремонтировать кое-какую лабораторную аппаратуру, даже не отремонтировать, а только договориться о том, когда слесарь за аппаратуру возьмется, заглянул еще один завлаб — Дима, у которого работала Анна. И если со слесарем Филиппов еще мог поговорить о директоре, считая риск передачи содержания беседы секретарше или ее шефу фактически минимальным, то с завлабами, даже с приятелями, такие темы безопаснее было не поднимать и не поддерживать.

Слесарь потом еще пару раз попадался Филиппову на лестнице. Но разговора у них больше не получилось. Да Филиппов и не стремился проникнуть за таинственную завесу двойной жизни Карачарова еще глубже. Скучно станет. Совсем скучно. И не будет загадки как транквилизатора, который, однако, одновременно и слегка тонизирует. Такая вот парадоксальная таблеточка. А примешь ее, сядешь напротив шефа и вместо сердечной маяты карьериста (Филиппов любил порой над собой иронизировать) испытываешь только легкое покалывание любопытства: а вдруг и правда не доктор наук правит бал в институте, а бывший завмаг, торгаш, греховодник?

Но любопытство улетучилось, едва Карачаров предложил Филиппову возглавить филиал. Не все ли равно, к т о тебе предлагает новые возможности, сулящие большие перемены — да хоть сам черт — с большой буквы и через «о» — главное, ухватить их мгновенно — хотя бы за хвост! Не упустить! И когда Карачаров, вдруг, понизив голос и как-то косо в кресле усевшись, поинтересовался, как поживает глубокоуважаемый Анатолий Николаевич, Филиппов напрягся и опять же ощутил сердечное трепыхание — опасность! — красный свет забил в глазах.

— Переживает, — лаконично ответил Филиппов, потом помолчал и прибавил, — пытается найти утешение.

Не подстроил бы чего, изобразит, что он за меня, а пронюхает про измену тестя своему клану и подложит собаку с защитой. Придется бежать за помощью к тестю…

И вечером побежал. Точнее — позвонил. Ответила его Аглая — сама любезность, как здоровье Марты, как дети, как работа., - обо всех, обо всем расспросила, однако тестя к телефону не позвала: отдыхает. Но — как только, так сразу— она обязательно передаст.

Конечно, всех деталей Филиппов рассказывать Неле не стал: к чему? Да, в общем-то ничего не выдал ей: ни главного, ни деталей. Грубо говоря, все наврал. А где не наврал, там утаил.

Все — ради тебя, только ради тебя, милая! И предам, и продам.

«19 июня.

Такая была сегодня гроза! Я возвращалась от Алины — и молния врезалась в землю прямо возле кончиков моих ступней. Мне кажется, ливень означает любовь, а молния — страсть. Страсть опасна, губительна: «О как убийственно мы любим» — у Тютчева, но мне кажется, он пишет о страсти. Любовь омывает и питает, как летний, сильный дождь, любовь целебна и хоть и бывают страшные последствия тропических ливней — но у них там иная, своя символика…

Когда молний вошла в землю возле меня, я испугалась. Нет, не грозы — Филиппова…

Кстати, у Алины произошло вот что: она с мужем второй месяц не живет, они поссорились, квартира их пустует, он теперь у своей мамы, она — у своей с сыном. Ей тридцать три, она старше меня, но мы вместе работаем. Она пришла к нам в институт, правда, в другую лабораторию, месяц назад, и, несмотря на разницу в возрасте, мне с ней очень легко и весело. Алина — язва и немножко стерва. У нее большие карие глаза, иногда застывающие, как омуты, а иногда сверкающие — когда она смеется и язвит.

Мы выпили с ней по бокалу «Шампанского» и она попросила меня ей погадать. Меня научила раскладывать карты Елена.

Я взяла колоду, перетасовала и стала объяснять Алине значения выпавших ей карт и карточных сочетаний. Хотя, если честно, я и сама не все сочетания знаю, а гадаю скорее интуитивно, а главное, я, гадая, стремлюсь вселить надежду, как бы стереть все негативное.

Ей действительно выпал разрыв с мужем, но я не стала портить ей настроение, а кроме того, мне так сильно захотелось, чтобы у нее — эффектной и неглупой женщины все наладилось, что я обманула ее и предсказала ей мир в семье.

— Он тебе позвонит вот-вот, — улыбнулась я, — и предложит встретиться. — И я представила, как я стою в дверях, собираясь уходить от Алины — и раздается телефонный звонок.

И что удивительно так и получилось! Я уже стояла в дверях, собираясь идти домой, и раздался телефонный звонок и муж Алины попросил ее приехать к нему для разговора.

Провожая меня, она смеялась.

— Теперь главное мне не сразу сдаться, — сказала она, — верно?

Я кивнула.

— Только не говори мне «спасибо», а то гадание не сбудется.

— Не буду ни за что!

А едва я вышла из ее подъезда, начался ветер, поднял и закружил пыль. И вскоре полил такой ливень, что в арку своего двора я влетела совершенно мокрая. И наскочила на мужчину, который стоял там и курил. Это был Филлиппов.

— Где вас носит, донна Анна? — Поинтересовался он. — Я жду в этой норе уже почти час.

— Вас просто гроза здесь задержала, не так ли? — В тон ему ответила я.

— В моей душе давно уже гроза.

— Пойдемте пить чай!

— Нет, уже поздно, я опоздаю на электричку. Меня ждут дома.

На дачу и в Академгородок он часто ездил на электричке.

— Жаль. — И я весело засмеялась. Не знаю, что на меня нашло, но смех буквально захватил меня всю в плен — я смеялась и смеялась, и не могла остановиться. И мне казалось, что мой старый дом, и лужи, и припоздавшие капли, стекающие с полукруга арки, и небо, синеющее над соседней крышей, — весь мир мой, такой молодой, такой сильный, такой живой мир, все смеется вместе со мной.

— Ну а Мэри все хохочет, будто кто ее щекочет, — пробормотал Филиппов мрачно. Он как-то мгновенно постарел. — Другими словами, «мне грустно оттого, что весело тебе».

— Хотите, я вас провожу до вокзала, — предложила я.

— Хочу.

И мы пошли по Вокзальной магистрали мимо ЦУМа с его аляповатыми витринами, мимо длинного забора, за которым что-то начали строить, мимо тополей. Мы шли и разговаривали, и я вдруг поймала себя на том, что только помню, где мы с ним идем, только знаю, что мы прошли мимо ЦУМа, мимо забора и мимо тополей, но на самом деле ничего не замечаю — будто ступаем мы с ним по огромной пустыне, где никого и ничего нет. Я остановилась и он остановился тоже — надо было перейти через дорогу— и мы встретились с ним глазами, и его взгляд буквально опалил меня, точно невыносимо жаркое солнце пустыни. Я не знаю, сколько времени мы стояли и смотрели руг другу в глаза: я тонула в огненном свете его палящих зрачков. Но он опомнился первым.

— Опоздаю, — сказал он. И голос его прозвучал глухо и хрипловато. — А опоздание смерти подобно. Идем, Анна.