Я, короче, поплелся назад, расстроился. Потом вдруг пришло на ум — сгоняю-ка в поселок. Куплю ей что-нибудь. Больным же вроде как надо приносить фрукты там, соки, всякое вкусное. Да и все равно я не знал, куда себя деть.

Проторенным путем перемахнул через забор и за полчаса домчал до поселка. Надо было бы и в Байкальск бы сгонял, но и в их сельпо нашлось всё, что надо: и яблоки, и апельсины, и даже, наконец-то, Рафаэлло.

Вернулся в лагерь, и сразу к ней — а там опять Нина эта! Или всё ещё. Я аж возненавидел её. Работы у неё, что ли, нет? Какого черта она у Марины зависла на весь день?

И что мне с этим пакетом таскаться как дураку?

Тут мне снова попался на глаза Гена. Пока пацаны играли в баскет, он сидел на скамейке. Я подошёл чуть ближе. Окрикнул, кивком подозвал его.

— Слушай, передай вот это Марине, — попросил я, протягивая пакет. — А то она заболела.

Он с готовностью кивнул.

— Хорошо. Прямо сейчас?

— Да, только скажи ей, что от всех нас, понял? Не от меня. И если кому другому растреплешь, я тебя…

— Никому не скажу! — вытаращив глаза, заверил Гена. — Что я, не понимаю, что ли!

— Не знаю, что ты там понимаешь или не понимаешь, но я тебя предупредил.

Я всучил ему пакет, но только он подорвался в сторону её дома, как мне вдруг ударило в голову: может, записку для неё туда вложить? Ну типа, поправляйся и всё такое. Чисто для моральной поддержки.

Окликнув, развернул Гену.

— Есть ручка и какой-нибудь листок?

Ни ручки, ни листка у него не оказалось. Тогда мы сунулись в административный корпус к бухгалтерше, попросили у нее. Я пристроился у подоконника, а Генку отогнал подальше, чтобы не палил, что я там пишу, и принялся сочинять. Чуть мозги не свернул. Хотелось же написать что-нибудь... ну такое… приятное, нежное, а не особо умею. Начало ещё более-менее бодро накатал:

«Марина, привет! Слышал, ты приболела. Выздоравливай скорее».

А вот потом застопорился. Сомневался, писать дальше или пусть так останется. В конце концов быстро приписал: «Я тебя люблю. Т.»

И пока не передумал, отдал записку Генке. Тот убрал её в пакет.

— Поглубже засунь. И не вздумай читать, попробуй только!

— Да я не стану! Что я с ума сошел! Да я и не читаю никогда чужие письма, — зачастил он.

— Я все равно буду идти следом и смотреть.

Ни за кем я, конечно, не пошел, да и Генка припустил бегом. Но самое дурацкое — я вдруг разволновался как никогда в жизни. Из-за записки этой.

Генка потом вернулся, так же бегом, и пяти минут не прошло. Отчитался: типа, вручил, сказал, что от всей нашей группы, словом, сделал всё, как велено.

— А она что?

— Ей приятно стало. Поблагодарила.

— А как сама? Сильно ей плохо?

— Да вроде нет. На вид обычная.

— А она там одна?

— Не знаю, я же не заходил.

— Ну ладно. Спасибо. Но ты понял — никому ни слова?

— Да конечно!

Ну вот — отдал он, ей вон приятно стало, как я и хотел, а волнение всё равно никак не стихало. Я аж места себе не находил. И увидеть её хотелось теперь ещё сильнее, чем раньше. Аж невмоготу. Но Марина и на обед не пришла, а до ночи ждать — я же с ума сойду. Потом вдруг подумалось: зря написал. Или не зря? Нет, зря.

Короче, дурдом...

А часов около восьми вечера мы с ней столкнулись случайно. Я шёл к себе, а она — куда-то мне наперерез. Может, к директору, там как раз поблизости его корпус. К тому моменту я уже более-менее успокоился, но как только увидел её, сразу же снова началось... Аж сердце заколотилось бешено. Я, конечно, попытался ей улыбнуться как ни в чем не бывало, а сам думаю: прочла или не прочла?

Марина остановилась.

— Спасибо, Тимур, — поблагодарила она. — Получила твой гостинец. Мне очень приятно.

— Это от всех нас, выздоравливай.

— И записка тоже от всех вас? — улыбнулась она.

Блин... Я уставился на неё в ожидании: что она теперь скажет? Но она только улыбалась. И не понять было, что у неё на уме. Тогда я сам сказал:

— Приду вечером?

Но ответить она не успела. Её окликнул директор. Он шагал со стороны въезда, очевидно, к себе, и с ним рядом плелся какой-то незнакомый чувак.

— Марина, вы-то мне как раз и нужны, — директор подошёл ближе. Чувак тоже. И мне было бы пофиг на него, но он так смотрел на Марину, будто очень близко её знает. Да и сама Марина хоть и опешила, но явно его узнала.

Не могу объяснить, но совершенно четко ощущалось, что между ними отношения. 

— Привет, Мариша, — сказал он, не отрывая от неё глаз. Она не ответила.

— Вот, Марина Владимировна, еду сейчас из города, а перед воротами молодой человек скандалит. Говорит, жених твой. Ругается, что не пускают его к тебе. Охрана сказала, что и вчера он приезжал.

— И вчера, и утром, — поддакнул чувак. 

А меня как кипятком ошпарило: жених?!

— Грозился милицией, если тебя ему не предъявим целой и невредимой.

— В самом деле? — неожиданно зло фыркнула Марина.

— Да, — закивал чувак. — Я, Мариш, новости видел, что тебя завалило... Сразу поехал в Байкальск, потом сюда... Я в Улан-Удэ был.

— Какая трогательная забота, Рома, я сейчас всплакну, — съязвила Марина.

— Эм-м, то есть он и правда твой жених? — спросил директор. — Ну тогда пойдёмте пропуск выпишу.

Марина повернулась ко мне, посмотрела виновато и прошептала одними губами:

— Позже поговорим.

Марина

На Тимура страшно было смотреть. Конечно, надо было ему раньше рассказать про меня и Ромку, я же видела, что настроен он решительно и ни за что не отступится. Да Тимур и сам сразу сказал, что никогда меня не оставит и будет всегда рядом. Я-то, разумеется, в такие громкие обещания не верю, просто он мальчишка ещё и максималист, вот и уверен, что его чувства навечно.

Но сейчас он совершенно искренен. И даже до его записки я понимала, что он влюблен. И несмотря, на то, что всё это не к месту и не ко времени, его чувства волновали и заставляли меня без причины улыбаться. Когда со мной такое было? Не помню даже. Я с ним как будто оживать начала. И сама начала чувствовать…

Да, надо было про Ромку всё ему рассказать! Он бы понял. А получилось так плохо, так по-дурацки…

Его взгляд, каким он смотрел на Ромку, у меня ещё долго стоял перед глазами. Там было всё: и растерянность, и потрясение, и боль, и ярость. Так и хотелось обнять моего мятежного мальчика и успокоить. Он ведь и так всё очень остро воспринимает, и весь прямо как оголенный нерв. Иногда, мне кажется, я буквально чувствую, как внутри него всё бурлит и клокочет. Собственно, сейчас так и было.