Так я попадаю в госпиталь, где пахнет кабинетом Евангелистки и подвалом Любичей. Моющие средства, резина, порошки, хлорка и трудящиеся женщины. Есть и менее жизнеутверждающие запахи: кровь, болезнь, какие-то безымянные испарения, но знакомые и явно нехорошие. К счастью, всем этим разит не от меня. Я открываю один глаз, оцениваю свое бедственное положение и нахожу его не таким уж бедственным, даже прекрасным: надо мной парит механический ангел и накачивает меня морфием. Боже. Морфий – это очень круто.

О моей медицинской карте впору слагать легенды. Ее даже можно назвать забавной. Я – первый человек, укушенный расплодившимися в брюках огненными муравьями. Я первый узнал, что в тихих водах реки Каннэ произрастает особенно агрессивная разновидность жгучих водорослей. Я первый, кто по досадному стечению обстоятельств заразился гриппом от писем из дома. Потом и вовсе комедия – случай с бешеным котом. Я – воплощение незадачливости и диковинных травм.

На сей раз меня взорвали, увы, свои же люди. Я говорю «увы», поскольку дружественный аспект ранения означает, что его толком не подтвердят, мне не светит никаких благодарностей, продвижений по службе и, что самое печальное, отпуска – иначе начальство будет вынуждено признать, что беда произошла по ошибке, а не вследствие славных, отважных и стратегически оправданных действий. Допустить этого нельзя, поскольку кроме меня наши подорвали поезд с продовольствием и добрую половину дружественных горожан. Стало быть, официально я оказался в госпитале по причине «случайного выстрела», то есть «идиот прострелил себе зад, когда чистил пушку». Правда, шрапнель в моей руке означает, что оружие случайно сработало у другого идиота, находящегося в нескольких милях от меня, однако никто в этом не сознается, иначе его уволят или (что маловероятно, но не исключено) расстреляют.

Отрадно, что бомба, разорвавшаяся неподалеку, была не из урана – маленький зазубренный осколок, теперь занимающий пространство между моим бицепсом и плечевой костью, нетоксичен (хотя покрыт разнообразными вирусами и бактериями, пылью, землей и прочей дрянью, которой он успел набраться за время, прошедшее с момента детонации до попадания в меня) и нерадиоактивен.

Таким образом, посетив Ад Дружественной Шрапнели, я счастливо избежал Ада Отравления Тяжелыми Металлами, Ада Внутренних Ожогов или Медленного Ада Воинственной Карциномы, о Которой не Принято Говорить в Обществе. Я вполне могу рассчитывать на то, что выживу и даже вернусь к службе на Выборной Арене, где, несомненно, еще попаду в замысловатые фрактальные ады, составляющие суть моего пребывания здесь, как то: Ад Играющего Очка, Ад Укушения Песчаным Клещом, Ад Бесконечной Скуки и Постоянного Страха, Ад Непонимания, Что Мы Тут Забыли и Ад Мюсли из Тушеной Фасоли на Завтрак (последнее – непостижимый дар от стражей, который они называют Продовольствием). А поскольку речь обо мне, конечно же, никто меня не подстрелит. Вместо этого я подцеплю какую-нибудь заразу, получу солнечный удар, буду укушен змеей, моя кожа разбухнет от дождя и потрескается от солнца, я покроюсь сыпью и гнойниками. Война – не ад. Война – это шоколадное ассорти, послерождественская подборка лучших геенн. Когда я подхожу к концу этих пространных рассуждений, мне приходит в голову, что морфий – отличная штука, хочу еще. Нажимаю маленькую кнопку – судя по опыту прежних приключений, после нажатия в кровь иногда поступает очередная доза, но сейчас ничего не происходит. Или рана нетяжелая, или к жертвам случайных выстрелов относятся со строгостью, пропорциональной их тупоумию. Вот если б меня подстрелили, тогда другое дело (пекущие торты леди качают головами и неодобрительно цокают).

Рядом с кроватью сидит женщина – медсестра, заслуживающая подробного описания. На значке (белом и чистом, как и все, что ее окружает) стоит имя: Ли. Она прекрасна. Она трижды не попадает в вену. При нормальных обстоятельствах она бы попробовала уколоть другую руку, но характер моей травмы исключает такую возможность. Я едва удерживаюсь от замечания, что семнадцать моих близких знакомых попали бы в вену с первого раза, – так часто они впрыскивают себе героин, на котором сидит каждый третий из рядового состава. Впрочем, выражение «сидеть на игле» подразумевает, что вместо этого вам следовало бы заняться чем-то другим. Но можно ли назвать наркоманом того, кому делать попросту нечего? Если за все время, которое вы сидите на игле, это ни разу не помешало вашей жизни? Или вы, скорее, просто спятили и ждете, что будет дальше?

Пусть с иглой Ли обращается хуже некуда (кстати, это тоже могло стать своеобразным адом, но почему-то не стало), она прекрасна. Я бы позволил ей сколько угодно тыкать меня иголками.

– Я бы позволил вам сколько угодно тыкать меня иголками, – заверяю ее я, когда она извиняется. Выходит не так утонченно, как я задумывал.

– Взаимно, – рассеянно говорит она, проделывая в моей незабинтованной руке очередную дырку. Я начинаю думать, что это смахивает на пуантилизм. Кстати, банкноты самых разных стран очень часто или почти всегда разрабатываются пуантилистами. Почему – неясно, и я решаю немедленно это выяснить.

– Вы бы тоже позволили мне ткнуть вас иголкой? Как мило. Но у меня нет иголки, – вежливо отвечаю я, и она краснеет. До меня доходит, что у нашего разговора явный сексуальный подтекст. – Боже, у нашего разговора явный сексуальный подтекст. Вы знали, что рисунки для банкнот придумывают пуантилисты? Я к тому, что у вас талант.

Кто-то несет чепуху, и голос очень похож на мой, но я бы никогда не позволил себе подобную грубость, разве что под кайфом. Ну конечно, я и есть под кайфом, ведь через час из меня будут вытаскивать дружественную шрапнель, так что я по самые гланды накачан химией.

Ли испускает маленький яростный крик, а потом испуганный вопль, и я отключаюсь, потому что она намудрила с иголкой (это я понимаю позже). Когда просыпаюсь, Ли еще рядом, но ее нервозность ушла, а с ней и моя боль. Точнее, ушла прежняя боль, вместо которой появилась новая, тупая. У меня похмелье.

– Простите, – извиняется Ли. – Я не спала сорок часов.

И целует меня. Это не сексуальный поцелуй – в том смысле, что она не прижимается ко мне всем телом и не впивается в мой рот упругими, восхитительными губами. И все же поцелуй недвусмысленно эротический, вдобавок я уже семь месяцев лишен женской компании и могу завестись от изящного изгиба ножки стула или скрипа половицы. Еще он эротический потому, что означает любовь, или только сулит ее, или допускает ее вероятность, а я пока ничем этого не заслужил. Поцелуй чудесный. Но вскоре он заканчивается. Ли осматривает зону поражения и выглядит довольной. Я таращусь на нее (таращусь обходительно, а не как пробитая багром рыбина, воскресшая от поцелуя русалки, вовсе нет), Ли красиво разворачивается и уходит. Впервые с моего приезда в Аддэ-Катир я засыпаю с улыбкой.

– Хренов хер охренеть ха-ба-ба-ба-рыбьи-мозги на хер!

Услышав скрип двери, я понадеялся на дальнейшие проявления чувств и потому не открыл глаза, а придал себе как можно более несчастный, мужественный и по-щенячьи прелестный вид. Я уже готовился услышать тихий присвист, когда вместо него мой слух оскорбил первый крайне неблагозвучный залп. Он почти без перерывов длится до сих пор: «Хрен вам хрены херовы» и так далее, и тому подобное. Никогда не встречал менее изобретательного матерщинника. Через некоторое время его ругань становится просто фоновым шумом – он мог бы с тем же успехом говорить «пук» (например, «пуки-пуки-оба-на пукры пукати-пук» – смысла было бы столько же, но хоть слушать можно). Ну да ладно.