центральной части Соединенных Штатов (в Канаде и Мексике тоже), как лицо президента или Женщины-убийцы, но главное — сумма, размер вознаграждения — черное, сжатое воплощение того золотого сна, той сверкающей и немыслимой кучи долларов, которую любой мог бы получить, лишь пошевеля языком, — эти объявления неизменно опережали их, разносили свой яд быстрее, чем продвигались они и даже чем этот метеор любви и самоотречения; должно быть, уже весь водораздел Миссисипи-Миссури-Огайо был осквернен, растлен ими; и заместитель понял, что развязка теперь близка; он думал, что человек не смог разрешить проблем своего бытия на земле, потому что не пытался обучиться — не тому, как управлять своими страстями и безрассудством — они вредили ему лишь в редкие, почти исключительные мгновенья, — а как противиться своей слепой массе и весу; он понимал, что они — тот человек, конь и двое негров, которых они волей-неволей втянули в эту неистовую, сверкающую орбиту, — обречены вовсе не потому, что страсть эфемерна (потому-то ей и не дано иного названия, потому-то Ева и Змий, Мария и Агнец, Ахав и Кит, Андрокл и африканский дезертир Бальзака, и вся небесная зоология — Конь, Козерог, Лебедь, Телец были твердью человеческой истории, а не просто камнем его прошлого), и даже не потому, что похищение — это кража, кража — это зло, а злу не дано победить, а лишь потому, что благодаря череде нолей за символом доллара на объявлении любой человек в пределах видимости и слышимости (а увидеть и услышать об этом мог каждый между Канадой и Мексикой, Скалистыми горами и Аппалачами) ощутит почти безудержное желание донести о местопребывании коня.

Нет, теперь оставалось уже недолго, и на миг он увлекся, зажегся мыслью противопоставить подкупу подкуп, использовать эквивалент чека, который он предлагал выписать в Нью-Йорке, для борьбы с объявленной наградой, и отбросил эту мысль, так как из этого ничего бы не вышло — не потому, что подкуп продажности лишь растлил бы ее еще больше, а потому, что мысль лишь создала образ, который даже поэт должен был рассматривать как поэтическую причуду: Давид Маммоны поражает медный, несокрушимый, грешный череп Голиафа Маммоны. Оставалось недолго, конец, в сущности, был уже виден, когда путь, маршрут (словно тоже сознавая близость конца) резко свернул снова на юго-восток, через Миссури в угол, образованный впадением реки Святого Френсиса в Миссисипи, все еще кишащий призраками грабителей банков и поездов, которые там укрывались; затем конец, завершение, развязка — вторая половина дня, небольшой затерянный окружной центр у железнодорожной ветки с неплохим парком и полумилей насыпи без рельсов; преследователи шли в авангарде все увеличивающейся толпы местных жителей из городка, с ферм и с болот, это были одни мужчины, они молчали и пристально глядели, пока не напирая на них, просто глядели; и тут они впервые увидели вора, которого преследовали уже почти пятнадцать месяцев, иностранца, англичанина; он стоял в дверном проеме полуразвалившейся конюшни; из-за пояса грязных бриджей торчала рукоятка еще не остывшего пистолета; позади него лежал труп коня, пуля вошла прямо в звездочку на лбу, за конем стоял старый негр-священник с головой римского сенатора, одетый в старый вычищенный сюртук, а за ним в темноте виднелись белки застывших детских глаз; и вечером в тюремной камере бывший заместитель (тем не менее адвокат, хотя заключенный яростно и непристойно отвергал его) сказал:

— Разумеется, я сделал бы то же самое. Но скажите мне, почему… Нет, я знаю, почему. Я знаю причину. Знаю, что причина достойная: я только хочу, чтобы вы назвали ее, чтобы мы оба назвали ее, и тогда я пойму, что не ошибся, — говорил он уже — или еще — спокойно, словно не слыша единственного, злобного, непристойного эпитета, которым заключенный награждал его. — Вы могли бы в любое время возвратить коня, и он остался бы жив, но цель была в другом: не просто сохранить его в живых, тем более не ради нескольких тысяч или сотен тысяч; которые, по общему мнению, вы загребли, делая на него ставки. — Он умолк и спокойно ждал или по крайней мере молчал, торжествующий и невозмутимый, пока заключенный почти целую минуту однообразно, грубо и непристойно сквернословил, не просто отводя душу, а честя его, бывшего заместителя, потом торопливо, спокойно и примирительно заговорил снова:

— Ладно, ладно. Цель заключалась в том, чтобы он мог скакать, участвовать в скачках, пусть даже проигрывать их, приходить последним, пусть даже на трех ногах, и он скакал на трех ногах, потому что это был исполин, ему хватило бы даже одной ноги, чтобы оставаться конем. А его хотели отправить на ферму в Кентукки и запереть в борделе, где ноги были бы ему не нужны, не нужна была бы даже петля, свисающая с кран-балки, снабженной механическим приводом для ритма совокупления, потому что любой опытный пособник с жестяной банкой и резиновой перчаткой… — Торжествующий и совершенно спокойный, он негромко говорил: — Всю жизнь плодить жеребят; они использовали бы его железы, чтобы выхолащивать ему сердце до конца жизни, потому что любой самец может быть отцом, но лишь самый лучший, самый смелый… — и ушел, не слушая тупой, нудной, однообразной брани, а на другое утро отправил туда из Нового Орлеана лучшего адвоката, какого при своих политических, профессиональных и светских связях только мог найти, — таких адвокатов, очевидно, никогда не видели в маленьком, затерянном миссурийском городишке, да, в сущности, и других, способных приехать за четыреста миль для защиты неизвестного конокрада-иностранца, — и рассказал адвокату, что он видел: любопытствующее, выжидательное отношение городка…

— Сброд, — сказал адвокат, и чуть ли не со смаком: — Давно уже я не имел дела со сбродом.

— Нет, нет, — торопливо сказал клиент. — Они просто дожидаются чего-то. Я не успел выяснить чего.

И адвокат увидел то же самое. Даже обнаружил еще кое-что: он прибыл на второе утро, проехав всю ночь в лимузине с личным шофером, и через тридцать минут позвонил своему клиенту в Новый Орлеан, потому что человек, которого требовалось защищать, скрылся, исчез, не бежал, а был выпущен из тюрьмы; адвокат сидел у телефона, глядя на тихую, почти пустую площадь, откуда никто не следил за ним, даже не смотрел на него, но он ощущал — и не столько этих суровых людей с неторопливой речью, полуюжан-полузападников, сколько их ожидание, внимание.

И скрылся не только белый, но и оба негра: адвокат снова позвонил в Новый Орлеан вечером — не потому, что столько времени ушло на узнавание этих скудных подробностей, а потому, что, как он понял, больше ничего нельзя было выяснить путем расследования, или подкупа, или просто сбора слухов, сколько бы