он прибыл не для обвинения, а для защиты; во время этого безделья и ожидания он иногда воображал, представлял себя в суде над тем человеком, которого не только не собирался, но и не хотел видеть, — не легко одерживающим очередную юридическую победу, а фигурой, быть может, главной в представлении, которое вошло бы в историю и, более того, стало бы утверждением кредо, веры, декларацией бессмертной верности непобедимому образу жизни, громким, сильным голосом самой Америки, составной частью грохота громадного, видавшего виды, но все же неизбывно девственного континента, где ничто, кроме огромного, равнодушного к добру и злу неба, не ограничивало предприимчивости человека, и даже небо не ограничивало его успеха и низкопоклонства его собрата, даже его защита велась бы в старых, прекрасных, стойких традициях американского хищничества, такой прецедент был, уже был в этом или по крайней мере в соседнем штате; его установил более опытный и удачливый вор, чем английский грум или негр-проповедник, сам Джон Мюррел, он сам был своим адвокатом: похищение было не кражей, а всего лишь проступком, поскольку объявление, предлагающее награду до смерти коня, давало адвокату законную возможность оправдывать пребывание коня в руках любого человека, а его убийство представляло собой лишь обманное действие, и бремя доказательства вины ложилось на преследователей, так как им пришлось бы доказывать, что этот человек не пытался разыскать владельца и вернуть ему его собственность.

Это были праздные мечтания, адвокат даже не рассчитывал увидеть кого-либо из них, так как владелец или федеральное правительство, несомненно, должны были схватить их раньше. Однако утром седьмого дня в дверь тюремной кухни раздался стук — негромкий, но твердый; и твердый, но отнюдь не властный, просто вежливый, учтивый и твердый — стук, какой не часто раздается у задней двери маленькой миссурийской тюрьмы и не раздается совсем у задних дверей плантаторских домов Арканзаса, Луизианы и Миссисипи, где был бы более уместен; жена надзирателя отошла от раковины, вытерла руки о передник и открыла дверь; там стоял пожилой негр в поношенном вычищенном сюртуке, держа в руке потертый цилиндр, она не узнала негра, потому что не ожидала увидеть его здесь, возможно потому, что он был один; мальчик, ребенок, пять минут спустя стоял на выходе из переулка рядом с тюрьмой; и ни он, ни старик не подали вида, что знают друг друга, хотя дед — уже примкнутый наручниками к надзирателю — сделал мальчику знак уходить.

Но ее муж сразу узнал негра, не по лицу, он едва взглянул на него, а по сюртуку: поношенному пыльному одеянию из тонкого сукна; в поисках его — не человека, а сюртука, и не всего сюртука, а глубоких фалд, не уступающих вместимостью чемоданам, — окружная полиция и полиция пяти прилегающих штатов перекрыла дороги и обыскивала фермерские повозки, грузовики, товарные поезда и легковые машины с неграми, полицейские по двое и по трое обходили с дробовиками и пистолетами в руках бильярдные, погребальные конторы, кухни и спальни арендаторов-негров вот уже шестьдесят пять часов. И городок тоже узнал его; едва надзиратель и примкнутый к нему наручниками пленник покинули тюрьму, за ними потянулся длинный хвост мужчин, парней и мальчишек, словно хвост воздушного змея; идя по улице, ведущей к площади, надзиратель мог бы сказать, что он его возглавляет, идя по площади к зданию суда, он делал вид, что возглавляет, шел все быстрее и быстрее, почти волоча своего пленника за второй конец соединяющей их цепи, потом в конце концов не выдержал и даже было побежал, потом остановился, отчаянно выхватил из кобуры пистолет, словно мальчишка, в безнадежном и яростном самоотречении повернувшись, снова смелый, безукоризненный и безупречный, чтобы швырнуть свой игрушечный пистолет прямо в морду нападающему слону; жертва не страха, а гордости, и крикнул тонким, отчаянным, похожим на мальчишечий голосом:

— Остановитесь! Перед вами служитель закона!

И если бы они бросились на него, он, без сомнения, стоял бы на месте, держа в руке пистолет с невзведенным курком, и без борьбы принял бы смерть под их ногами в последний высший миг исполнения своего долга — маленький, кроткий, неприметный человек, каких можно видеть десятками тысяч на улицах маленьких и не столь уж маленьких американских городков, и не только в просторной центральной долине Миссисипи, но и на западе и востоке водораздела и на высоких горных плато; он получил свою работу и должность из неисчерпаемых резервуаров семейственности, откуда в течение ста с лишним лет со дня основания республики почти столько же миллионов ее детей получали не только насущный хлеб, но и кое-что на субботу и рождество, так как семейственность была ровесницей республики и одним из первых ее учреждений, — в данном случае от нынешнего шерифа, на чьей дальней родственнице, к своему беспредельному удивлению, не прошедшему даже за десять лет, ему как-то удалось жениться, — человек столь тихий, кроткий и неприметный, что никто не обратил внимания на манеру, с которой он и принимал и скреплял подписью присягу при вступлении в должность; всего лишь чей-то безымянный и неизвестный родственник по крови или даже по браку, обещавший быть таким честным, смелым и верным, как можно или должно было ожидать за плату, которую он будет получать в течение ближайших четырех лет на должности, которой лишится в тот же день, когда шериф уступит свой пост другому; он повернулся, чтобы встретить свой единственный высокий миг, подобно тому, как самец мухи-однодневки оправдывает весь день своей жизни единым вечерним актом размножения, а потом расстается с нею. Но толпа не бросилась на него; она просто шла, и лишь потому, что он находился между ней и зданием суда, при виде пистолета замерла на миг, потом чей-то голос произнес: «Отнимите у него эту штуку, пока он никого не поранил»; и чья-то рука, не злобно и даже не грубо, вырвала у него пистолет, толпа двинулась снова, и тот же голос не столько нетерпеливо, сколько недовольно произнес, на сей раз обратясь к нему по имени:

— Иди, Айри. Не стой на солнце.

Надзиратель повернулся, и перед ним встала другая проблема: то ли навсегда покориться человеку, то ли навсегда отделить себя от рода человеческого — освободить себя или пленника от связующей их стальной цепи и удрать. Или не удирать, не пускаться наутек; кто станет даже в последний миг разрушать внезапно сложившийся героический образ? Тут нужно было не возиться с металлическим неодушевленным ключом, а молниеносно ударить мечом или ятаганом по предательскому запястью и бежать, воздев брызжущий алым обрубок, словно древко несклоненного знамени или не знающего поражений копья даже не