нужна была прилежность, но совсем не та, что обычно за пяльцами или кружевом. То, что вблизи и под солнцем, может, и грубо выглядело, и шутейно, дёшево, как бы понарошку, чуть издали и при лучинах менялось совершенно. А после все пальчики девицы оказались осеребрёнными, и она смеялась, что вот и руки мыть не станет. Федька, обняв её сзади, вдохнул сладко, и она зарделась, почуяв, помимо объятия весьма тесного, округлость монеток серебряных в своих смелых пальчиках… Она так смеялась, пока Федька ей нашёптывал, что никак нельзя было и прочим не загореться, и стали её оттаскивать, несильно, так, играя, и Федька поддался свалке, увалившись нечаянно с одной, самой бойкой противницей, маленькой, с тугой чёрной косою и красной лентой, вплетённой в неё. Разняли и растащили их, на полу свалившихся, голося и заливаясь хохотом, и крича наперебой, что вот попортят сейчас всё, что за день трудов их непомерных осилено… Девицы сами угощались из принесённой велением их нынешнего работодателя братины светлым мёдом, а потому летело всё само собою, и поцелуи уже был глубже, жарче, а пожатия умных ручек их – мягче и горячее, и даже бесстыднее. Федька обещал самой смелой, что не убоится к Велесу после братчины явиться, райское услаждение. И, как знать, тут же бы не обрела его эта самая смелая, но со двора постоянно окликали их, а в сенях то и дело то кошки прыгали, то вваливались от Приказа люди… Да и то не удержало бы прекрасного юного Велеса и подругу его от сладкого поспешного греха, а у всех от предчувствий головы и правда вскружились и дыхания захолонули, если бы не вернулся тут иконописец с подмастерьем и новым клеем для бусин. Чтоб не посыпались и не погорели вдруг в палеве танца-то… Завтра. Разошлись по местам, отдышались едва, все растрёпанные, очумевшие и немного усталые уже.

Когда работа была почти завершена, все они отошли в самый дальний угол, а Федька потянул потяжелевшее полотнище и осторожно, чтоб не испортить ещё не подсохшее, поднял над плечами на полном развороте рук. Дружный вздох и прижатые к груди ладони тружениц объявили, что замысел его удался.

Мастер, сказавши, что оценит опыт на деле завтра, откланялся, и забрал своих мальчишек. Поймал косой шальной выпроваживающий взгляд кравчего, и не стал забирать вапницы с отсатним серебром и кисточки… А девки попрыгали тут в свои расшитые валенцы, заворачиваться в платки стали, заспешили, спохватившись на темноту, по домам, а одна, та, что всех бойчее, что по лицу наглого кравчего оходила сперва, плат свой шерстяный на пол уронила, и сама в его руки пала… Махнул он, чтоб уходили все, зацеловывая её уже безо всякого приличия, а она на лёгкий полуплач шуточный поражённых подружек своих тоже махнула, шубку, белкою подбитую, уронила… И всё бы хорошо, да тут стукнули в окно.

Прибытие гонца из Москвы в один миг грохнуло его оземь. Сенька крикнул через дверь, что им срочно бежать.

Государь был у себя в кабинетной комнате, Вяземский, Зайцев и Юрьев тут же, и минутой позднее явился Алексей Данилыч. Гонец, Константин Поливанов, видно, только-только испил с дороги чего-то и переводил дух. Федька оправил кафтан и волосы, мягко быстро обошёл комнату по краю и стал подле государева кресла.

Но ничего, как видно, страшного не происходило. Более того, по мере расспросов и ответов государь светлел, первое оцепенение ожидания сменялось деловитой энергией. То, чего сейчас больше прочего опасались они, не случилось. Думное боярство выжидало, не решаясь ничего предпринимать, и только недоумевая по-прежнему о странности отъезда царя, а патриаршее духовенство, как и было договорено, устранилось до поры, и не выносило вовсе никаких суждений, кроме одного – строжайшего пожелания всем без исключения соблюдать мир и тишину. Ну, разумеется, Шуйские и Старицкие кричали, как водится, о грядущих новых кознях, что это всё неспроста, и царь Иоанн недоброе затевает с приспешниками своими, попирательства чинит, а прочие слушали и ждали. На это у государя и его советников имелся свой ответ, да только не боярству сомневающемуся. Всем полковым воеводам на местах по граничным крепостям приказ был дан, ещё с месяц назад с вестовыми, быть в готовности полной вступиться за государя и вверенную землю по первому сигналу. А поутру в Москву обратно отправлены были пятеро надёжных посланцев с грузом государевой печатью заверенных грамот, кои приказано было раздать и рассовать повсюду на людных местах в Москве, каждому чтобы жителю, без относительно положения и звания его, донесены были настоящие намерения их великого государя… Тайные люди имели поручения те бумаги читать слух повсюду всем желающим, и разъяснять непонятливым суть их. Решали какое-то время, быть этим грамотам рукописными, или, для пущего к ним уважения, отпечатанными в государевой печатной мастерской, на Никитской, у Фёдорова. Доселе никто не видал ни одного печатного послания, кроме церковных книг, и появление царского слова в таком вот виде могло быть понято и принято народом не так, как рассчитывалось. Решили заготовить всё же рукописи, как привычнее. Это могло бы и не пригодиться, сложись всё сейчас по-другому, в худшую сторону. Но – пригодилось. Не передав ни слова Думе, кроме поздравления с завтрашним праздником Святителя Николая и благословения обозные цены на хлеб последних торгов держать, государь втайне от боярства обратился напрямую к своему народу. А говорилось в грамотах тех о том, как расстроен царь несносными беззакониями и несогласием среди боярства своего, как удручён он их нежеланием к его словам прислушиваться и сообща во благо делать дела, а токмо одни подлости да стяжательства от них видит, да местничество, да лень и глупость, а всем от того плохо… Что, уставши в одиночку биться, поддержки от знати не имея, радениям своим дороги-пути не видя, уехал он на богомолье, испросить у Всевышнего, как им всем дальше быть. И что может Господь указать ему, горемычному, отказаться от царства своего вовсе, и пусть те, кто поумнее и посильнее его, на себя сие бремя воспримут и правят лучше, чем он. Коварство это было неслыханное, конечно. Седьмого днём надо начинать ждать ответного хода. И седьмого же государь намеревался отправиться далее, со всеми ближними и войсковой верной тысячей, через Сергиево-Троицкую лавру, к Слободе.

6 декабря 1564 года.

После молебна и малой ярмарки, устроенной тут же жителями с особенной броской прямой красочностью, прямо на снегу, или помостах простых дощатых, где продавали и обменивали всякие разности, от мёда в сегодняшний сбитень до ярких лент и сухих соцветий в будущие святочные машкеры