этих вопросов. Происходило то, чего не должно было происходить, случилось то, чего не должно было случиться. Я не мог понять себя. Когда эти отношения перестали быть игрой? Иногда я часами думал обо всем пережитом, пытаясь найти этот «момент». И не мог. Я был зол на нее. Она с такой легкостью впустила меня в свою жизнь и с такой же легкостью вычеркнула из нее. Для нее это всегда было игрой. Мадам Хаят поймала меня в ловушку, сделав все это похожим на игру. У нее был дар смеяться над всем, озорно, саркастически, так красиво, что я не хотел возражать, потому что ей было все равно. «Самое большее — мы умрем», — сказала она, но не сказала: «умирая, мы испытываем боль», она презирала эту боль, и я думал, что тоже смогу. Она сказала: «Выбери момент». Мадам Хаят не презирала этот «момент», и я никогда бы не подумал, что в нем сосредоточится вся моя жизнь. Она унесла меня в место выше, чем человечество, история и литература, туда, где боги, и я поверил, что останусь там навсегда. Она обманула меня, как Бог обманул Адама, а затем изгнала из своего рая за первородный грех. Я как-то спросил, кто она, и она ответила, как Бог Моисею: «Я — это я», не сказав больше ничего. Я ничего не знал о ней, как и Моисей ничего не знал о Боге. Я тосковал по ней. Я был ей безразличен, и я не мог жить без нее. Как это произошло? «Для этого ведь не существует правил», — сказала она однажды. Для этого не существует правил. Она не прочла ни единого романа. Неужели и вправду нет такого правила?

Иногда я скучал по человеческому голосу, разговорам с людьми, но не мог ни с кем говорить, мне хотелось снова уйти в себя. Сыла была занята подготовкой к переезду. Я знал, что у меня нет другого выхода, кроме как уехать отсюда, потому как чувствовал, что не смогу жить без возможности увидеть мадам Хаят. Этот город усиливал мое одиночество.

Я позвонил маме. Едва услышав мой голос, она спросила:

— Что случилось?

Я сказал:

— Я в порядке.

— У тебя грустный голос.

— Я в порядке, мамочка.

На мгновение воцарилась тишина.

— Я уезжаю в Канаду, — сказал я. — Сяду на автобус сегодня вечером и приеду к тебе, расскажу больше по приезде.

Я купил билет на полночный автобус. Вернулся в свою комнату, чтобы немного отдохнуть. На кухне столкнулся с Эмиром и Тевхиде. Тевхиде подбежала ко мне, взяла за руку и сказала:

— Мы переезжаем.

— Я буду скучать по тебе, — сказал я.

Она вдруг рассмеялась.

— Правда?

— Правда.

— Тогда я тоже буду скучать по тебе.

Я посмотрел на Эмира, у него проступила венка под глазом, я не спросил, куда они уезжают, а он не сказал. Мы пожали друг другу руки, я пожелал: «Удачи», он ответил: «И тебе. Может, мы еще встретимся когда-нибудь». «Может быть», — сказал я.

Я пошел в свою комнату. Переезд Эмира с дочерью расстроил меня больше, чем я ожидал. Все разъезжались. Я растянулся на кровати, но не смог заснуть. Встал и вышел на балкон. Улица была пуста.

Автобус отправился вовремя. Мы ехали сквозь городские огни, затем огни погасли. Я прислонился головой к окну. Провалился в сон. Внезапно вздрогнув, проснулся со словами: «Я больше не увижу мадам Хаят». Страшно было столкнуться со смертельным отчаянием еще при жизни. Я знал, что, пока человек жив, всегда есть надежда, но чтобы питать эту надежду, нужна сила, которой у меня уже не осталось. Я иссяк.

Я вышел из автобуса в восемь утра и через полчаса добрался до маминого дома.

Она старательно накрыла стол для завтрака. Я жадно набросился на еду, словно мое тело воспротивилось умиранию при виде матери. Я рассказал о Канаде, о своих планах, учебе и Сыле.

— Я думаю там остаться, — сказал я, — позже, может быть, ты тоже сможешь приехать. Будем жить там.

— Посмотрим, сынок, — сказала она.

Она выглядела лучше, чем в последний раз, когда я ее видел, но по-прежнему печальной. Словно она больше никогда не смеялась, словно вместе с радостью у нее отняли очень важную часть личности — я видел это, заглядывая в ее большие черные глаза. От радостной и смеющейся мамы, которую я помнил, осталась грустная и добрая улыбка.

После завтрака мы вышли посидеть в кафе у моря, я был умиротворен и спокоен, мы говорили о моем отце, в ее голосе было много грусти и много любви, она любила говорить о папе. Мы отлично провели два часа. Потом вдруг я почувствовал, как без всякой видимой причины внутри меня словно закрылась толстая железная дверь и лязгнул замок, мне стало трудно дышать, захотелось немедленно вернуться в город.

Мама не настаивала, проводила меня к автобусу и перед тем, как я сел в него, сказала: «Уезжай, сынок, может быть, я приеду позже». Я заснул, как только автобус тронулся, и всю дорогу проспал. Я добрался до дому после полуночи. Сидел на балконе, пытаясь дышать.

Спустя какое-то время меня стала терзать жажда. Я пошел на кухню попить воды. За длинным столом в одиночестве сидел совершенно седой старик в сером костюме с черным галстуком. Он только недавно переехал сюда. Он ни с кем не разговаривал, шаркал ногами, иногда заходя на кухню, чтобы выпить чашку чая и уйти. Все думали, что он сумасшедший. Он не сделал и не сказал ничего, что заставило бы так думать, но на его лице отражалось безумие. Морщины словно расплывались, текли, как акварель, не в силах воспроизвести какое-либо выражение. На его лице не оставляли следа ни чувства, ни мысли. Его глаза всегда были влажными, как будто он только что плакал.

Мы смотрели друг на друга на этой пустой кухне, я видел безумие в его лице и не знал, что он видел в моем. Но что бы он ни увидел, внезапно его черты обрели четкость, ему удалось удержать выражение, похожее на жалость.

— Проходи, садись, — сказал он.

У него был мягкий, но властный голос.

Я сел напротив него, некоторое время мы сидели молча, потом он начал говорить.

— У меня был магазин марок, — сказал он. — Раньше я продавал редкие марки. Три месяца назад поползли слухи, что на рынке ходит марка с опечаткой. Нет ничего более ценного, чем уникальная марка. Мечта филателиста — найти бракованную, единственную в своем роде марку. Однажды ко мне подошел друг-филателист, которому я очень доверял, и сказал, что